Страница 27 из 44
Плиты на тротуаре не гладко лежали, как всегда, а громоздились и пятились. Косые фонари качались по ветру; дома вдруг сдвигались, и надо было поворачиваться и обходить за версту. Мысли путались: «Маша… ах. Боже, бросила, погубила, стихи… Какие стихи?.. Почему в чайной дурманящие напитки продают фавны?.. Ах, обман, все обман… Черная карета!» Лаленков остановился и вздрогнул. Черная карета! Он прислушался. Легкий, легкий топот копыт становился все громче, и Лаленкову вдруг стало невыразимо страшно.
Сознание сразу просветлело — ну да, это Дворцовая площадь! Александровская колонна темнела на светающем небе. Синие облака, четко клубясь, плыли за ней, и ангел с крестом точно не благословлял, а грозил ему, Лаленкову. А там, над красной аркой, летели черные вздыбленные кони…
С треском упал и покатился цилиндр.
— Скорей, скорей, на лед, через лед!
Проскрипели деревянные ступени мостков. Лаленков оглянулся. Нет, поздно! Черная карета уже мчалась по набережной. Пламя вырывалось из ноздрей вороной четверки, пламя светило из окон. На козлах сидел рыжий фавн, улыбаясь хитро и хищно. Лаленков, как птица, отчаянно взмахнул руками и свернул с перехода, побежал вдоль по обледенелому снегу. Нет, поздно! Жаркое дыхание коней обдало его и больно ударило в бок тяжелое копыто.
Арестованный на месте убийства Андреев, после недолгого запирательства, рассказал, что он завлек убитого в чайную-притон, надеясь, напоив, выманить у него сторублевку. По словам Андреева, убийство произошло случайно. «Проследив убитого, он решил напасть на него на льду и обобрать, последний же оказал отчаянное сопротивление и защищался; грабитель, будто бы нечаянно, произвел убийство. При покойном найдена паспортная книжка на имя сына коллежского советника Лаленкова, бумажник с бонбоньерочной сторублевкой и письмами некоей Марии Борисовой, а также шестнадцать копеек медью».
Лиловая с белым английская чашка со звоном упала, обливая горячим шоколадом синее сукно пола и свежий лист только что развернутой газеты. Вошедшая на шум горничная всплеснула руками и с криком: «Марии Сергеевне дурно», — выбежала из комнаты.
Георгий Иванов
ГОСПОДИН ЖОЗЕФ
Это случилось на четвертый месяц нашего с Бенедетто путешествия по северу Франции. Остановившись передохнуть несколько дней в Сюзанне, глухом речном городке, утром, насколько помню, десятого июля 1792 года, отправились мы вверх по речке Пюи, чтобы осмотреть окрестность, а при случае и попьянствовать где-нибудь в прибережном кабачке. Четырехместная, старая, но в полной исправности и легкая на подъем лодка была добыта нами у одного старого чудака, при обстоятельствах, имевших связь со всем, что произошло далее. Рыбак Джи, ее владелец, рослый старик с рыжей всклокоченной бородой, одетый всегда в синюю полосатую фуфайку, пахнущий крепчайшим каким-то табаком, долго нас расспрашивал, куда мы едем и зачем. Результатами своих расспросов он остался, по-видимому, не особенно доволен, но лодку все же дал, под непременным однако условием, что мы вернем ее не позже, как вечером в канун св. Августина, то есть послезавтра. Так как другой сколько-нибудь сносной лодки в Сюзанне не было, а продолжительного путешествия совершать мы не собирались, то и решили на условия старого Джи согласиться. Заплатив ему выговоренные 10 франков, уложили мы окорок ветчины, хлеб, полдюжины молодого, но уже порядочного местного вина и отправились совершать обещавшую быть славной речную прогулку.
Действительно, ехать было приятно. Живописные окрестности нас развлекали; веселая болтовня Бенедетто мешала скучать моему несколько склонному к меланхолии воображению. Переночевали мы отлично под стогом сена на берегу и проснулись в настроении столь жизнерадостном, что хотя вечером истекал срок, назначенный нам старым Джи и следовало пускаться в обратный путь, мы решили продолжать прогулку, а об условии попросту позабыть. «Ты увидишь, как обрадуется эта рухлядь, получив лишние пять франков», сказал Бенедетто, пыхтя трубкой. Я ему не прекословил. Мы закурили и снова взялись за весла.
Пятая (третья за этот день) бутылка вина была выпита, и мы собирались откупоривать последнюю, между тем как солнце опустилось к западу и заметно покраснело. Вдруг на лице Бенедетто, сидевшего спиной к солнцу, появилось выражение досады. «Сейчас будет гроза, — сказал он, — посмотри».
Я оглянулся. Темно-синие клубы туч наплывали с востока, вдруг потемневшего, отчего свободное от них небо казалось еще янтарней. Вскоре подул резкий ветер и стал падать крупный, резкий дождь, не предвещавший ничего хорошего. Убедившись, что буря неминуема, мы причалили к берегу и, вытащив лодку, спрятали ее в кустах. Сами же, оглядевшись, решили поспешить по тому направлению, где вдали краснела низкая черепичная крыша, дабы попросить себе приюта.
Ливень нас настиг. На крыльцо прибежали мы запыхавшимися и промокшими. Нам открыла толстая крестьянская девушка, оглядевшая нас недружелюбно и спросившая, что нам нужно. Мы сказали. Не спеша она захлопнула дверь и удалилась. Прошло с четверть часа и мы собирались уже вновь звонить, когда толстуха появилась снова и тоном более приветливым прошепелявила, что господин Жозеф, ее хозяин, согласен оказать нам гостеприимство. И она пропустила нас в низкую, полутемную прихожую.
Комнату нам отвели теплую и просторную. Мы поспешили снять верхнее платье, превратившееся в мокрые тряпки. Только что мы успели это сделать, как в комнату вошла служанка с подносом в руках. «Господин Жозеф извиняется», — сказала она, целомудренно, дабы не видеть нашей наготы, отворачиваясь, — «он нездоров и не может ужинать с вами, молодые люди. Ваше платье за ночь высохнет. Утром я его разглажу». И она удалилась, пожелав нам доброго сна и не обращая никакого внимания на шумливые предложения разделить с нами ужин. Мы же с удовольствием принялись за холодную телятину и превосходный коньяк, присланный нам господином Жозефом.
Под утро я проснулся. Сквозь неплотно закрывавшие окна шторы уже скользили розовые лучи рассвета. Выпив стакан вина, ибо воды в комнате не нашлось, а меня томила жажда, я снова улегся, но утренний ли свет, громкий ли храп Бенедетто — мешали мне и, как я ни ворочался — забыться не удавалось. Закурив папиросу, лежал я, размышляя о том, о сем. Вдруг скрипнула дверь, и на пороге появился худощавый человек высокого роста в ночном белье. Я приподнялся на локтях и спросил его — кто он и что ему угодно, но незнакомец приложил палец к губам и произнес: «Тише — я хозяин этого дома, Жозеф Дюбульи». И, помолчав, прибавил: «Разбудите вашего товарища».
В его уверенных движениях, ясном и холодном взгляде была какая-то сила. Я повиновался ему беспрекословно. Разбудить Бенедетто было нетрудно, трудней объяснить ему, почему я это сделал. Хуже того, осмыслив все, неожиданно Бенедетто начал ругаться самым отчаянным образом. «Черт», «идиот», «колбасник», — сыпал он непривлекательными наименованиями. «Бенедетто», — тормошил я его, «Бенедетто», — но он не успокаивался.
— Друзья мои, — начал между тем господин Дюбульи, не смущаясь, по-видимому, нелюбезностью своего друга, — вы вправе на меня сердиться, но истинное слово, я воспитанный человек и, если тревожу вас во время столь неурочное, верьте, имею к тому живую необходимость. Не стану объяснять всех обстоятельств дела — это слишком долго, скажу лишь, что все мы трое подвержены смертельной опасности и нам предстоит или умереть, или сообща придумать какой-нибудь из нее выход.
Видя наши изумленные лица, он продолжал:
— Времени мало, — и господин Дюбульи взглянул на драгоценный с тяжелой цепью хронометр, прозвонивший при этом шесть. — Скажу в нескольких словах. Представьте себе, что некто совершил преступление, которое по обычаям той страны, где оно совершено, карается кровавой местью. Убийца бежит за границу, во Францию, покупает поместье в глухой провинции, называется чужим именем, Дюбульи, положим. И вот, по истечении многих лет, чувствуя себя в безопасности совершенно, он узнает, что дом его окружен мстителями и что через час его будут судить за злодеяние, совершенное так давно, искупленное такими горячими слезами…