Страница 5 из 12
Не вслух, понял Зайцев. Но глядел, как во сне. Когда сил нет двинуть ни рукой, ни ногой.
– О! – радостно воскликнул Серафимов. – В комоде.
– Чего там у тебя? – приподнялся со стула Крачкин.
А Зайцев все не мог стряхнуть вялость.
– Дамские панталоны?
– Сам ты панталоны.
Серафимов приподнял пожелтевшие кружева.
– Вася, здесь письма, – посмотрев, позвал Крачкин.
– Ты что там, оглох? – нетерпеливо поторопил Серафимов.
– Приобщайте. Письма – это хорошо, – откликнулся Зайцев. Серафимов принялся паковать улику.
– Кстати, о «приобщайте».
Крачкин отвернул пиджак:
– Вот.
– Что это?
– Трамвайный билетик.
– Я вижу, что не в театр билет.
– В лифте нашел.
И Крачкин торопливо уточнил:
– Может, имеет отношение к делу. Может, нет.
– Приобщай.
Зайцев принялся вынимать ноги из столпотворения предметов на полу.
– А ты куда?
– В уборную.
В коридоре соседи окружили Самойлова и желторотиков. При виде Зайцева оживились. «Но не слишком», – отметил он.
– Продолжайте, товарищи. Не отвлекайтесь. Любые ваши наблюдения, мысли, соображения помогут следствию.
Он быстро пробрался через них, по коридору – в гулкую уборную. В ней еще сохранилась узорчатая плитка. Нарядный ватерклозет стоял на львиных лапах. Для коммунальной квартиры – ослепительно чистый. Место общего пользования.
Зайцев открыл кран – две бронзовые розы. Принялся плескать себе в лицо ледяную воду. Как будто воспоминание, ворвавшееся без приглашения, можно было смыть, спустить в круглый ротик ванной – в ленинградскую канализацию. Сел на край ванны, ощущая через брюки его чугунный холод.
«…Вел», – повторяла за ней нянька. И нацеливалась щепотью на крошечную теннисную ракетку в колючем ворохе самой разной дребедени: тележек, елочек, портновских игл, кошечек, яблочек, леденцов, причем леденец был такого же размера, как елка.
«Well». Гувернантка-англичанка обычно побеждала: ее длинные ноготки подцепляли бирюльки там, где пасовали старушечьи пальцы.
«Вел», – говорили и дети, подражая няньке. А не гувернантке, как надеялись мама и папа…
«Черт знает что. Проснись, – приказал он себе. – Человек убит, – напомнил. – Пошел, ну».
Он стряхнул капли. Промокнул лицо рукавом. Спустил воду. «Даже шнур не оторван», – тупо удивился. Шнур был богатый: толстый и завершался шелковой кистью. Под звуки водопада Зайцев отодвинул щеколду. И едва не ушиб санитара. Прибыли медики забрать труп.
– Господи, – только и сказал один на пороге комнаты.
– Стало лучше, – заметил Серафимов. – Было куда хуже.
– Не пролезем с носилками.
– Сима, давайте выносить ее в коридор, – приказал Зайцев.
– Я ноги возьму, – вызвался Серафимов.
– Я тоже голову не хочу, – поддразнил Крачкин. Шутя. Но шутя лишь отчасти, услышал в его тоне Зайцев. Милиционер Сарафанов деликатно зашел за рояль, чтобы про него не вспомнили.
Им всем приходилось видеть трупы и похуже – в чисто физическом смысле. Воняющие самым страшным запахом на земле. С месивом вместо лица. Разложившиеся. В этой покойнице было что-то жутковатое в смысле отнюдь не физическом.
– Нефедов.
Нефедов послушно соскочил с уступа. Отряхнул руки. Зашел в изголовье кровати. Переложил руки мертвой на грудь. Взял ее под плечи.
– Раз, два, три.
Она была тяжелой, все мертвые тяжелые. Носилки лежали в коридоре на полу. Соседи стояли, как стадо овец: молчаливым кружком. Зайцев уловил движение взметнувшейся ко лбу руки: кто-то осенил себя крестом.
Серафимов опустил ноги убитой. Зайцев выпустил из рук туловище. Нашел в толпе соседей лицо Самойлова: нашел что-нибудь? Тот прикрыл глаза: да. Отлично.
Нефедов последним осторожно уложил плечи, голову. Потом опять приподнял шаль и посмотрел на убитую долгим взглядом.
– Красивая баба, – заметил один из медиков. – Свое отпрыгала.
К цинизму медперсонала обитатели квартиры явно не привыкли.
– Сам ты баба, – донеслось от стада соседей. Женщины загалдели:
– Это актриса знаменитая! Дикари… Типун те на язык. …Я тя щас сама так отпрыгаю, зенки повылазят… Как вам не совестно, молодой человек.
Кем была их соседка, очевидно, знали в квартире все.
Медики поспешили поднять носилки, понесли к выходу.
Зайцев остановился на пороге комнаты. Следы их работы были, конечно, видны. Там и сям теперь зияли пазухи и провалы. Но хлам ужасал по-прежнему. «Они правы. Что искать в этом бардаке? Как понять, что пропало? И что здесь странно – если странно примерно всё».
– Зак, Охотников, Кукушкин. Подключайтесь.
Желторотики тотчас отцепились от Самойлова, просочились.
– Осторожно! Улики не затопчите, – задребезжал Крачкин, суя в руки Заку лампу с бахромой на абажуре.
Зайцев подошел к Самойлову.
– Ножик бы им показать – может, узнает кто.
– На самый конец оставь, – велел Зайцев. – Очень людей такие штуки нервируют обычно, а нам сейчас трагинервические явления ни к чему – нам нужно фактов побольше собрать. Где была, с кем встречалась, кто в гости приходил.
– Будут тебе факты, – усмехнулся Самойлов. – Сюда.
Женщина ждала их на кухне. Сидела боком у стола. И тотчас попыталась встать.
– Ничего-ничего, сидите, – отозвался Зайцев. Самойлов кивнул подбородком:
– Вот. Гражданка Синицына. Помогала по хозяйству…
Самойлов деликатно отпустил слово «…убитой». Синицына нашла тело.
Немолодая, тумбообразная, она тотчас спрятала руки под фартук и принялась разглядывать зайцевские ботинки.
– Как вас по имени-отчеству? – почти ласково спросил он.
Та подняла глаза, моргнула. Словно прикидывая, чем это грозит.
– Да Наткой зовите.
– Наталья, значит, – улыбнулся ей Зайцев. – Уж там, Наталья, наверное, уборки было – ух. Мебелей сколько.
– А вот и нет, – засуетилась Синицына. – Они не разрешали убираться. Пальцем не тронь.
– Что ж за хозяйство тогда такое? – изобразил удивление Зайцев.
– Известно. Булки не на деревьях растут.
– Это да. Пока по магазинам ноги стопчешь, в очередях настоишься, – поддержал разговор Зайцев. Всем этим для него занималась Паша, но кого интересуют факты? Только уголовный розыск.
Наталья усмехнулась.
– Уж ты, можно подумать, сам и бегаешь?
– Нет, – признался Зайцев. – Мне некогда. А жены нет. Поэтому и жру говно всякое. То в столовке. То какое придется.
Взгляд Натальи впервые потеплел, в нем блеснули искорки – насмешки, интереса и сочувствия одновременно.
– Не. Они бы говно жрать не стали. Ты что.
– Еще бы. Артистка. Там все другое, – без насмешки согласился он. Самойлов еле слышно хмыкнул.
– Артистка, – оживилась Наталья. – Масло растительное – нет. Оно для кожи вредное. Только сливочное. А почем масло сливочное терь знаешь?
Зайцев не знал. Масло он видел только в столовской каше, но оно было машинным, не иначе. Однако кивнул.
– Во. Потом мясо. Колбасу она те жрать не будет. Мясо ей надо. Чистое. Чтоб ни жилки, ни жиринки. Курицу. Грудку постную. Да чтоб курица та не ГТО сдавала.
– Это как?
– Чтоб разжевать можно было. Не физкультурную. Нежную. Значит, к частнику катись. В ногах у него, падлы, валяйся. Знаешь, как трудно сейчас частника с курями найти?
Верно, частников-то налогами в последнее время прижали.
– А яйца – только свежие. С другими даже к ней не суйся. Да в день не меньше четырех штук. В неделю – две с лишним дюжины. Значит, еще частника с курями ищи.
Слова были сварливые, а голос – окрашен нежностью. Видно было, что хлопоты вокруг капризной хозяйки были для Синицыной смыслом жизни. Теперь утраченным. Зайцев решил немного повременить с расспросами о том, как она нашла тело.
– Повидло она тоже жрать не станет, – продолжала рассуждать Наталья. – Ей шоколад ищи.
Взгляд Самойлова стал острым. Как у пойнтера в стойке. Зайцев быстро на него глянул: цыц. И опять ласково – на гражданку Синицыну.