Сва

– Идиот! Последний из идиотов! Как я мог этого не понять? Обиды на неё клеил. Поверил Дику. Что я про неё знаю? Вдруг она болела всё это время? И вовсе никакая не фрилавистка… Теперь она в парадняк не скоро заявится. А на меня и смотреть не захочет. Да и придёт ли вообще? Если бы ещё хоть раз её увидеть, если бы такое было возможно! Ничего не побоюсь, при всех скажу ей, что люблю.

На следующий вечер Сва пришёл в парадняк позже обычного, не глядя, махнул всем рукой и примостился в углу, на сломанном ящике из-под фруктов. И тут заметил Лави. Увидел и не поверил глазам. Она сидела в глубине подъезда, на лестничных ступеньках, в обнимку с незнакомым парнем. На Сва не обратила никакого внимания. Он перестал для неё существовать. Остальные понимающе, кисловато покивали ему и оставили наедине со своими мыслями. А мысли у него были самые отчаянные. Кто-то стоял вдоль стен, пересказывая старые прогоны, кто-то привычно расположился на кипах картона и на батарее. Все курили и гоняли пургу. Две бутылки сухого никак не согревали разговор.

– Вчера я чуть ли не молился об этой встрече. И вот встретились. Лучший момент для признания в любви. Хай тайм. Значит, Дик оказался прав… В тот первый день чуть расслабилась со мной из любопытства и тут же забыла. Непонятно только, зачем передавала мне привет? Но для неё это сущий пустяк. Какой же я беспредельный, голимый наивняк… Ну что ж, Лави, нет больше Сва! Пора отчаливать, вновь становиться Севой, цивилом из универа. Немного посижу напоследок, дождусь, пока горечь поглубже разъест всё внутри. Каждый взгляд на вас двоих – глоток кислоты, столько горячей боли в груди и животе. Скоро там всё растворится, и меня пустой оболочкой унесёт в заледенелый город. Недолгая операция по выжиганию чувств. Нет, не выдержу больше. Слишком больно так – сразу. Лучше доболеть одному. Где-нибудь, как-нибудь. Всё, нет сил! Прощай!

Сва рывком поднялся и пошёл к двери, у выхода обернулся, чтобы напоследок глянуть на Лави и на бывших друзей, махнуть им рукой и молча скрыться. Там, у порога, поймал её далёкий, пронзительно грустный взгляд. Лави по-прежнему сидела рядом с парнем, но была словно одна и неотрывно, умоляюще смотрела. Глазами и всем видом просила: «Не уходи!»

Не зная, что делать, он прислонился к стене, опустил веки, дрожащими пальцами вынул пачку сигарет и тут услышал её отчётливый голос:

– Народ, хочу спеть вам кое-что! Недавно сочинила. Называется «Двадцать лет». Короткая, хотите?

– Свой новый сонг? Оф коос! Дави, Лави! – голоса гулко отозвались в подъезде.

Она поднялась со ступенек, расчехлила гитару, села на единственном покалеченном стуле без спинки, отдала сигарету Точке и, глядя в пол, запела грустным, подсаженным от курева голосом:

Она едва перебирала струны замёрзшими пальцами и, казалось, всеми силами противилась тоске:

Сва подошёл ближе, встретился с Лави взглядом. Глаза её скорбно, без слёз блестели, больше обычного темнели зрачки, но в их глубине к нему метнулось прежнее горестное тепло. Она опустила веки и чуть заметно кивнула головой, будто говоря: «Понимаешь теперь?»

– Всё так, – задумчиво промолвила Муазель.

– Это ты о нас! Это… – Данетт бросилась к Лави, обняла её и готова была расплакаться.

– Брось, мать, надринкалась, – Лави отстранила подругу и опять опустила голову.

Хиппы неясно зашумели. Никто не ожидал услышать песню, где было столько грусти. Ей протянули полстакана вина, подошли с каким-то мятым цветком, полезли с поцелуями и растерянными похвалами:

– Найсовый мотив. И слова зацепили, – задумчиво произнесла Мади.

– Меня что-то плющить стало, – всхлипнула Ни-Ни и отвернулась к стене.

– Синганула клёво, но как-то в облом… – Потоп маялся посреди подъезда и явно не знал, что делать.

– Ну, раз так, забудьте!– Лави подняла голову, сверкнула глазами в сторону Сва и наклонилась к сумке: – У меня тут батл есть.

Со ступенек поднялся её парень и оказался настоящим верзилой: – Да, что-то ты притухла малость, – небрежно бросил, открывая бутылку коньяка, – Сделай что-нибудь для оттяга.

Лави не шевельнулась. В тот же миг у Сва мелькнула сумасшедшая мысль – эту песню она спела для него. Рванулось и неистово застучало сердце. Он подошёл к Лави и, не думая, выпалил:

– Давай выпьем за твою песню и… за твою любовь!

В руках у него ничего не было, и он смутился, не зная, куда их деть. Но и терять ему было нечего. Наступило короткое молчание.

– Ну, и дальше что? – с издёвкой произнесла Точка.

– А дальше… – Сва наклонился, поцеловал у Лави руку и с пылающим лицом отпрянул.

Все дружно засмеялись, как от дурацкого прикола.

– Тебе больше нравится быть студнем или мажором? – без раздражения, скорее с любопытством спросила Лави, но в глазах её опять мелькнула грусть.

– Мне всё равно. Я решил отсюда свалить, раз и навсегда но вот… услышал эту песню. Спой ещё что-нибудь из твоих, на прощанье! – её же взгляд он отсылал ей навстречу и, затаив дыхание, ждал.

– Брось ты! Какое прощанье… – улыбнулась, быстро отвела глаза. – Ладно, я вам сейчас одну заводную сыграю.

Некоторое время все переводили взгляды с Лави на Сва и незнакомого верзилу. Но с первых же гитарных аккордов в парадняке началась лёгкая чума. Это была битловская «Can’t Buy Me Love». После предыдущей песни всем явно хотелось встряхнуться. Данетт и Бор лихо танцевали, сбросив пальто на руки друзьям, остальные прихлопывали в такт. Пришли две разряженные герлицы, расцеловались с Лави и c кем-то ещё, как со старыми знакомыми, вынули бутылку рэда. Дружелюбно глянули на Сва, но он сел в угол и закрыл глаза, не желая играть в кис, участвовать в приколах и слушать дурацкие телеги.

– Чувак! Ты что, не будешь? – верзила стоял рядом с открытой бутылкой.

– Буду. За вас, – он попытался овладеть собой, поднялся, сделал несколько больших, невежливых глотков и опять сел.

Горячая волна заполнила тело, голова бездумно пошла кругом. Сва закрыл глаза и стал ждать. Хотелось лишь одного, чтобы его никто не трогал. К счастью, Дика не было, а остальные про него будто забыли. Что-то пели – то Лави, то её верзила, то Бор. Хохотали герлицы, дурачился Откол… Надо было дождаться, когда всё кончится, и потом во что бы то ни стало поговорить с Лави. А если не захочет, распрощаться с нею и со всей системой: «Давно пора. Как-нибудь проживу. Половина людей одиноки. Почти все несчастны, но всё равно живут, – твердил он сам себе. – Только скажу ей, что люблю. Станет легче, я знаю. Больше мне ничего от неё не нужно. Просто уйду и буду о ней вспоминать. Всю жизнь».