Наследники
(Роман)

И дрогнувшим глухим голосом, в котором чувствовалась обида и накопившиеся слезы, старик продолжал:

— Мне не хотелось бы тебя огорчать, но… я должен это сказать тебе… наше дело идет ко дну. Приходится сознаваться в этом. Рядом со мной в кабинете теперь безотлучно находится правительственный комиссар. Без его подписи недействительно ни одно письмо, ни один ордер в кассу. Хотели было просто секвестровать все дело, но удалось отбиться. Самое плохое, однако, не в этом. Хуже всего то, что против нас все общественное мнение. Все рабочие. Все против нас. И нас бойкотируют. Нас называют врагами народа. И вот уже три недели, как нам не удается отправить ни одного судна, несмотря на то, что мы значительно понизили фрахты. А те суда, что приходят, нагружены только наполовину: датские фирмы не дают нам ни одной тонны груза. Ужасно! ужасно! Нас избегают, как чумы. Время от времени в конторе выбивают стекла. И мы точно вне закона. А расходы, ты сам понимаешь, колоссальные. Кредиты в банках для нас закрыты. Я пытался наши бездействующие пароходы сдать в аренду другим фирмам — никто не берет. Даже за границей. В Америке еще хуже. Я говорю о Соединенных Штатах. Нашим судам там не позволяют отшвартоваться. И скажу больше: американская полиция сама предложила свои услуги нашей, чтобы общими силами тебя отыскать, заманить в Копенгаген и добиться от тебя каких-то показаний. Да, да! Я это узнал от своего верного друга. И вовсе не надо быть пророком, чтобы предсказать нашей конторе ее участь: через два-три месяца мы перестанем существовать. Ты подумай: мы перестанем существовать! Столько лет известности и финансового благополучия — и вдруг… У меня такое чувство, точно я истекаю кровью. У меня болит сердце, Георг. Только не пойми меня ложно. Я тут не себя жалею. Что я! Я и так зажился на свете. Но фирма! фирма!

И старик заплакал, беззвучно и жалко. Частые слезы его, скатываясь на опущенные седые усы, мерными каплями падали с их кончиков.

Георг же закрыл глаза и лежал неподвижно, как камень.

Втянув голову в плечи, Эриксен вытер платком усы и сокрушенно заметил:

— Я сделал все, чтобы спасти фирму. Все, что мог. Пользовался правдой и неправдой. В бессонные ночи иссушал свой мозг. Но уже ничто не спасет нас, конечно. Единственное, о чем я сейчас мечтаю, это… остаться при твердом сознании, что ты… что мы… что никто из нас не совершил ничего преступного. Для меня это стало самым главным. И вот поэтому… вернее, для этого… я и приехал к тебе, Георг… Я хочу услышать из твоих уст правду. Я знаю отлично: мое желание причиняет тебе большие страдания. Вдобавок, ты и без того болен. Но все-таки, Георг. Во имя моей долголетней службы в деле твоих предков, ты должен мне сказать правду. После этого я отправлюсь умирать.

Георг молчал.

— Для меня будет большим удовольствием в последний раз созвать всех служащих (а к этому уже надо готовиться) и громко оказать им, что лица, стоящие во главе фирмы, со спокойной совестью уходят из дела, потому что никакого преступления они не совершили. Ты меня слушаешь, Георг?

Георг тяжело вздохнул. Эриксен выжидающе посмотрел на него и тоже вздохнул.

— Я отправился сюда с большим для себя риском, — продолжал Эриксен. — Нисколько не сомневаюсь в том, что из Копенгагена за мной следовали по пятам. Но думаю, что мне удалось перехитрить соглядатаев. Из гостиницы я отправился к директору одного банка, а от него я вышел другим ходом и в его автомобиле я примчался на Потсдамский вокзал. Приехать к тебе еще раз — я вряд ли смогу. Иначе тебя немедленно обнаружат. И если ты намерен поговорить со мной на эту тему, говори сейчас. Пожалей меня, Георг. 64 года смотрят на меня с большой укоризной — убегать от сыщиков, хитрить, лгать… это… это… Ведь я все-таки Эриксен, долголетний директор крупнейшей транспортной фирмы.

— Дорогой Эриксен, — шепотом произнес Георг. — Мне сейчас трудно рассказывать обо всем. Кроме того, я думаю, что нас подслушивают. Когда-нибудь. Ну, через месяц. Сейчас у меня нет сил. Но только знайте, что никакого преступления против Дании я не совершил. Я даю вам честное слово, что это так.

С минуту он помолчал, а затем добавил, как бы думая вслух:

— Я совершил несколько ошибок, это верно. Но Дании эти ошибки не касаются. Ни с какой стороны. Одна из этих ошибок заключалась в том, что я родился последним.

Эриксен слушал его, притаив дыхание, и заметно волновался. Глаза его выражали недоумение, испуг и напряженность внимания.

— Значит, ты действительно имел отношение к этому… к этой истории с подводным островом?

— Да.

— А Америка?

Георг усмехнулся.

— Америка здесь ни при чем. Все это чепуха, выдуманная дипломатами.

— Но не один же ты это сделал?

— Нет, не один. Мне помогал Свен Гольм.

Эриксен с обидой в голосе изумленно повторил:

— Свен Гольм! Вот оно что. Так, так. Старая дружба. Дружба по наследству от бабушки. Так, так. Не от огорчения ли он, бедняга, внезапно умер? Недели три назад, как он умер.

Георг с ужасом посмотрел на него и снова закрыл глаза.

— Но когда же ты все это успел? — пожимая плечами, спросил Эриксен. — Ведь это же не шутка! И кто же это придумал? Ученые утверждают, что это гениальная вещь. Право, все это как-то не укладывается в моей голове. Непонятно, совершенно непонятно. Должно быть, я слишком стар для понимания таких вещей. И кроме того, я бы никак не мог предположить, зная тебя с детства, что… Ведь для всего этого надо быть инженером или, я уж не знаю…

Георг прервал его лукавой усмешкой.

— Успокойтесь, Эриксен. Не я это придумал. Не я. У меня была очень скромная роль: получить наследие и быть достойным наследником. Но опять-таки, это все потом. Сейчас нельзя. И не мучайте меня, Эриксен. Мне трудно. Знайте только, что никаких чертежей я Америке не продавал и с нею не сносился.

— Но ведь… это всем бросилось в глаза… ты же как раз перед тем, как… действительно ездил в Америку. На этом ведь и строились обвинения против тебя.

Георг вскочил, точно обожженный.

— Я? Я ездил в Америку? Кто это сказал? Она? Эта… Вздор! Этого никогда не было. Никогда. Это надо вычеркнуть.

Но затем он потер себе лоб, виновато взглянул на Эриксена и растерянным тоном тихо пробормотал:

— Не будем об этом говорить. Это вторая ошибка. Но только против Дании ничего не было сделано. Ничего. Наоборот: все делалось во имя Дании. А начало всему положил не я. Это сделал первый из Ларсенов. Петер Ларсен. Не мой отец, а мой прапрадед.

— И бабушка Зигрид тоже обо всем знала?

— Она все знала и во все посвятила меня.

Эриксен скрестил руки на груди и восторженно обронил:

— Удивительно. Прямо удивительно. И столько лет все это держалось в тайне. Я бы никогда не поверил, что…

Он пожал плечами, пристально всматриваясь в худое, бледное лицо Георга, точно видел его впервые. После этого он встал и прошелся по комнате, заложив руки за спину.

Его фигура заметно выпрямлялась.

— Если это так, Георг… — сказал он, останавливаясь перед его изголовьем. — Я хочу сказать, если твои указания противоречат всему тому, что писалось и еще пишется в газетах, то следовало бы тебе выступить с возражениями. Да, да! Ведь это могло бы тебя хоть несколько реабилитировать. Пусть на три четверти не поверят (так оно, к сожалению, и будет, потому что легенду труднее всего опровергнуть). Но кое-что останется и в твою пользу. Да, да! Все-таки легче.

Георг кивнул головой, приподнялся и сел. Его ужасающая худоба проступала через шелк пижамы.

— Для этого я вас и просил приехать ко мне, — сказал он с лукавым видом. — Я очень рассчитываю на вашу помощь, дорогой Эриксен. Мне одному трудно. Я… я хочу написать книгу. Обстоятельную книгу. В ней я хочу рассказать, как все это было. От начала до конца. И о первом Ларсене и об Иваре Ларсене и о бабушке Зигрид. Я ничего не утаю, потому что нечего утаивать. Все было чисто и благородно.

От усталости он замолчал.