Страница 2 из 17
Было ему четыре года, когда на праздник Архангела Михаила отец Вани, именинник, решил взять сына в храм. Ваня семенил за отцом, вполне собой довольный: плисовые штанишки, как у барчонка, шляпа-бриль с бантом и кашемировая легкая курточка. В Могилеве тепло даже в ноябре. Да и Ваня, росший в казармах, холода не очень боялся. Первое, что Ваня увидел в храме, – какая красота там, на возвышении. Розовая расшитая завеса, узорные врата. Возле них чинно ходят прекрасно одетые люди и поют так, что сердце Вани разорвалось бы, но на то и благодать, чтобы восполнять немощное. Ваня навсегда полюбил церковную службу. И как только отец отвлекся, сорванец – шмыг, в момент оказался возле алтаря и еще чуть-чуть – забрался бы в алтарь. Но Михаил Наумович нелегала поймал.
– Ивашка, Ивашка, Иванко, Вашутка, так нельзя, так Боженька не позволит!
И чудно было, с какой покорностью и робостью строгий отец заговорил! Будто и впрямь не на земле стоит храм, а в небе, и отец, взирая на грозные воинства небесные, не решается говорить на земном языке скорби и горя.
– Михаил Наумович, твой сын Вашутка очень рано хочет проникнуть в алтарь! – сказал кафедральный протоиерей Суторский, давая отцу Вани крестное напутствие. Непонятно было, не то грозит чем священник, не то предупредил отца о будущем Вани: будет священником. А возможно, даже монахом станет.
Когда шли домой, увидели сидящего под деревом портного Моше. Моше был лучший портной в местечке. И самый горький пьяница. Жена его, худощавая Сара, и била его, и выгоняла, и все равно принимала снова в дом.
– Горе мое, горе! Что же ты опять в грязи сидишь, а я все работай да работай!
У Моше было две дочки и сын Земка, Ванин ровесник. Старшая дочка, красавица Хава, влюбилась в проезжего шляхтича и с ним сбежала. Вернулась через полтора года, больная туберкулезом, и умерла в родах. Младшая, Фира, кажется, удачно вышла замуж в Петербурге, но с родителями никакой связи не поддерживала из-за их предрассудков. Моше вроде бы о дочках не вспоминал, но нет-нет да и сядет под деревом вот так, как сейчас. Посидит, поплачет, встанет, пьяно пошатываясь, а потом пойдет танцевать. И кричит, бывало, грозя кулаком в небо:
– Это я для Тебя танцую! Смотри, как танцую. Все для Тебя! Ты смотри только!
Начался осенний дождь. А Моше плакал и дождя не слышал. Навстречу Михаилу Наумовичу и Ване бежал Зема – забрать своего папу. И вдруг остановился, замер. Перевел огромные, горчичного цвета глаза с Михаила Наумовича на Моше. Потом посмотрел на Ваню. Голую жеребячью шею обвивал ветер. И вдруг Зема поднял руку, чтобы защититься от резкого порыва ветра. А казалось – будто защищается от Вани.
– Зема, Зема, – крикнул Ваня, – твой папа простыть может! Пойдем, поможем ему!
И тут Моше встал. Возможно, увидел Земку. Подскакивая, сделал несколько шагов. И сказал не то Михаилу Наумовичу, не то снова в хмурое ноябрьское небо:
– Вот я сына родил. Это и вам, господин, понятно – как сына родить. Только и есть что сын, и через него у Моше все есть.
И, крепко сжав Земкину ручонку, почти побежал впереди Михаила Наумовича и Вани. Зема оглянулся на бегу, едва не упал. Ваня поразился тому, с какой надеждой смотрит на него Зема, будто просит чего. Вряд ли Ваня понял, чего именно просит Зема, но что просит – ударило в самое сердце. Да, просьбы. Как их много! Старик, потративший на дочерей здоровье и силы, но опустошенный, как осеннее птичье гнездо; его жена, у которой в муже и детях заключилась вся Вселенная; Земка, которому, наверное, просто больно жить, потому что он любит родных и не может сделать так, чтобы все снова стали счастливы, как было когда-то, – все они были беззащитны перед огромным общим земным горем, которое уже однажды коснулось Ваниного сердца.
Ваня чувствовал, что Моше говорит с Господом. Любовь, а не отчаяние заставила Моше танцевать его танец. Именно потому, что в Моше жила любовь – к детям, к жене, к Богу, – Земка и приходил за ним к его дереву. Любовь порождает любовь. Там, в храме, удивительные люди, может быть, стоящие ближе к Господу, чем пьяненький портной, говорили с Господом о том, как горек человеку мир, призывали Его в помощь, видя в Нем Едином веселие и сладость.
Детское сердце легкое. Ваня скоро забыл эту странную встречу. Но кто знает, владыка Иосиф, возможно, не раз вспомнил плачущего старика-портного. Запрещенный к служению на два года, переживший челябинские лагеря, владыка плакал за печкой в храме, как дитя, желая служить литургию.
Прошло несколько лет. Михаил Наумович закончил службу. Вышел приказ об отставке. Мачеха Вани жила на Луполове, это район Могилева, и семья, которой теперь нужно было жить своим домом, обосновалась у нее. Ваню вскоре узнала вся улица. Шило в одном месте, говаривали еврейские мамочки, но принимались искать что-то вкусное. Ваня был хороший, верный товарищ их сыновьям, да и не любить Ваню было нельзя.
Однажды ватага мальчишек собралась в архиерейскую церковь. Подворье было устроено наподобие монастыря. Ваня проник в заднюю часть и… застыл как вкопанный. Он увидел монаха в полном облачении! Красота какая невероятная! И мантия, и клобук, и наметка – все было изумительно хорошо, божественно хорошо. Может быть, сердце восьмилетнего мальчика тогда впервые ощутило силу данных ему ангельских крыл. Когда Ваня вернулся домой, в мыслях была только эта уходящая в небеса, бесконечно стройная фигура молящегося человека, близкого к ангелам. Владыка Иосиф так просто и скажет: «Я влюбился в монашество на всю жизнь».
Восьмилетний Ваня, ничтоже сумняшеся, взял юбку мачехи, со складками, как на мантии монаха, надел на голову синий судок и… побежал на улицу – играть в монахов. Игра, как ни странно, прижилась. Даже «литургию» служили.
– Хотите Троицу гулять на чердаке? Собирайся, народ!
Чердак стал храмовым пространством, юбка с сорока складками – саккосом, синий судок – клобуком. Ближе к зиме появлялись тыквы, и из них делали митры.
Понятно, Ваня был «архиереем Мстиславским и Могилевским», а пестрая компания всех возрастов – его «паствой». Здесь были и Зема, вытянувшийся, очень серьезный, и Роза с Хаечкой, с такими же жеребячьими шейками, как у Земки когда-то, и тихий белорус Янко, и Мишка с Гришкой и Васькой. На чердак влезть не каждому под силу. Приходилось старшим младших и более слабых поднимать в корзинах на этот детский Афон, в детское Царство Небесное. Здесь было все, что нужно для архиерейской службы: и «дикирии», и «трикирии», и даже свечи. Свечи – настоящие, тайком взятые в монастыре огарки. Не было среди необходимых предметов только распятия: страх перед святыней останавливал детей.
На чердаке было полутемно и душновато. Здесь сушили веники. Действительно – Вечная Троица! Вот только огненных языков не хватает…
«Повелите», – ломким баском возгласил Зема. «Поя, поя, поя», – тоненько затянули Роза с Хаей и Груней. Но – надо же такому случиться – едва Ваня осенил широким крестом, благословляя, свою «паству», «огненные языки» и появились: загорелись сухие-пресухие веники!
Ваня «разодрал ризы», велел связать веревки и начать «эвакуацию молящихся». Все, в целости и сохранности, покинули чердачный Афон. Огонь кое-как погасили, ущерб, конечно, был, но незначительный.
Среди игравших была одна девочка, Анечка. Она любила порассказать Ваниной маме про его шалости. Зная это, Ваня строго-настрого запретил ей говорить. «Не гуляли Троицу на чердаке, не было огня, ничего не было! Так запомни, ничего маме не говори!» Но – пламя не спрятать.
Дети разошлись, делая вид, что ничего не было. Анечка же, направляясь домой, встретила маму Вани и все ей рассказала. Что тут началось! Мачеха Вани женщина была незлая, однако ж паршивца следовало наказать. Игра в священника казалась кощунством. Вымочила мачеха веревку в огуречном рассоле, который коровам для аппетита дают, и начала Ваню хлестать. Что наделал, зачем пожар устроил… А Ваня:
– Я только народ крестом осенил, дикирем…
Мачеха слегка смутилась: