Страница 17 из 26
И для чего? Неужто и вправду думали, что сомлею да сгину? А после как? Что говорить бы стали? Иль о том они не думали? И такая злость меня взяла… вот прямо изнутри поднялась дурной волной.
– Прости, – сказала я, – батюшка банник, что так отплачу тебе, да сам разумеешь, выхода у меня иного нет.
И огневика на ладони сотворила.
Хорошего.
Толстого да желтого. Зашипел он, тяжко огню серед воды, едва ль не погас, но я не позволила. Кинула в дверь, силой напитавши. И оскорбленное пламя вгрызлось в дубовые доски. Насквозь прошло, а дыра получилась ладной, аккурат под руку. Я руку и сунула. Пошарила, нащупала прута, который в ручки всунули, да и вытянула.
Вышла…
Пуст предбанничек.
Только дверь приоткрытая на ветру ходит, поскрипывает.
А одежа моя на пол брошена да сверху золою присыпана. Вот кошки лядащие! А еще боярского звания, крови царской. Иная холопка побрезгует этак пакостить! Ну ничего, вразумлю… так вразумлю, что мало не покажется.
И, простыночкой обернувшись, благо сыскались и простыночки, заботливой Марьяной Ивановной приготовленные, я из бани вышла. Далече идти не пришлось, оно и к лучшему. Когда б искала боярынек моих по всей-то веске[8], глядишь, и поостыла б, а тут…
Сидят на лавочке курочками распрекрасными. И Егор-петух перья перед ними пушит, ногой скребет, квохчет чегой-то изящественное.
Маленка цветочки перебирает.
Щечки румянятся.
Глазки опущены.
А сквозь ресницы нет-нет, но на Егора поглядывает. Тот и рад стараться, только пуще расходится, руками машет… Что, про житие свое расповедывает? Или подвиги былые?
Я губы поджала, прут, с которым вышла, перехватила поудобней и к лавочке направилась бодрым шагом. Девки-то, меня завидевши, обомлели.
А после заголосили.
Маленка, юбки подобравши, на лавку вскочила.
Любляна сомлела… почти сомлела и на лавку эту упала, растянулась, рученьку уронивши.
– Зослава, ты что? – Егор перед лавкой встал, плечи расправил, защищать, стало быть, собирается. Мыслю, до последней капли крови. Ага, нашел ворога.
– Я ничего, – ответила и, прута в колечко согнувши, Егора рученькой-то отодвинула. Может, и воин он, и царевич, и магик, и всяко мужик, хоть не матерый, да немалый, но больно уж злая я была, чтоб возюкаться.
– Ты не посмеешь! – взвизгнула Маленка.
Посмею? Не посмею? Поглядим еще. Прута этого, кольцом гнутого, я ей на шею воздела.
– Еще раз удумаешь так пакостить, то и затяну, – пообещала я, в глаза глядючи. Уж не ведаю, поверила она мне аль нет, но глаза эти нехорошо так блеснули.
– Зослава, что ты себе позволяешь!
Егор подскочил и в руку вцепился, дернул, силясь меня с места сдвинуть, да силы у него не те, вот у наставника, может, и вышло б…
– Зослава!
А мы с Маленкой стоим.
Глядим друг на друга.
– Совсем ваша холопка распустилась, – с кривоватой усмешечкой сказала она. – На людей кидается. А если в другой раз она этим прутом мне голову раскроит? Или Любляне, которая…
…застонала жалобно, да только за дорогу я к этим стонам попривыкла маленько, потому и не трогали больше они душеньку. Любляна глаза приоткрыла. Рученьку ко лбу прижала, точно проверяя, не укатилась ли куда головушка ейная.
Села.
– Зослава, немедленно извинись!
– Чего? – Я на Егора поглядела, он всерьез это? Стоит, руки в боки, глядит исподлобья, хмур да зол… Выходит, что всерьез.
Значится, как зелье за него варить да расписывать в работе пользительные свойства трав, то тут я мила, а как перед боярыней хвост пушить, так Зослава ворог?
– Это невыносимо…
Глаза Любляны слезами наполнились.
– За что нам это?
– Не волнуйся, дорогая… Наберись терпения. – Маленка с лавки соскочила, сестрицу за плечики приобняла, гладить стала да успокаивать, но так, чтоб Егор слышал. – Мы выдержим. Не такое выносить приходилось. А тут… ничего страшного. Подумаешь, девка… это ж не беда.
– Зослава… – Егор брови насупил.
– Я уже двадцать годочков скоро как Зослава! – Меня насупленными бровями не проймешь. Даже смешно становится. Неужто не видит он, что сии причитания – для его особы?
– Простите мою сестру. Она натерпелась, только решила, что… все позади, а тут снова. – Маленка на Егора глядит, да не прямо, будто бы искоса. Ресницы порхают, что крылья у бабочки.
На щечках румянец.
– Мы только-только обживаться начали…
В моем, за между прочим, доме.
– …Как тут Илья требует, чтобы мы, все бросив, с ним отправлялись… и куда? Разве здесь место для девушки благородного рождения?
И рученькой так обвела.
А что? Деревня, она деревня и есть, хоть и запустелая. Дворы вот. Плоты покосившиеся. Дома темные. В иных и крыша провалами. Лебеда да бурьян. Оно, конечно, не терем, а все крыша над головой будет.
– Привез. Бросил… Сказал, обустраивайтесь. – Маленка это слово выплюнула и на слезиночку расщедрилась. Я прям залюбовалась этаким скоморошеством, того и гляди сама поверю, что жизнь у них с сестрицей вовсе невыносимая. – А в доме-то грязища…
– Зось…
Егор на меня уставился. А чего я? Я за боярынями ходить не нанималась. Об том и сказала.
– Коль не по нраву, пусть приберутся. – И тоже на него уставилась.
– Они ж не могут сами!
– Отчего? Неужто руками Божиня обидела?
– Видишь? – Маленка поближе к Егору подступила, за рученьку взяла, к плечику притулилась, что вьюнок к стене. – И что нам делать?
Я хмыкнула.
Стоит царевич, столп столпом, только башкой крутит. Ведь разумеет, поганец, что не в его силах меня прибираться заставить, ибо не имеет он надо мною власти, но и боярыням сего сказать, значится, в своем бессилии расписаться. А ему ж охота покрасоваться.
Защитником побыть.
Ага…
– Сперва пылюку вытрите, – сказала я, простынку поправляючи, – после влажной тряпицей протрите. Окна, коль свету охота, тоже помойте. Столы поскребите, лавки там… После уж пол месть надобно. И помыть… Воду вам Егор принесет, верно?
Тот, дубина стоеросовая, и кивнул. Мол, конечно, принесу… После-то спохватился:
– Зослава!
– Чего? – Я на него гляжу и тоже ресницами хлопаю. Я ж не со зла, я ж советы даю.
За советы людей благодарить надобно, а у него прям-таки желваки ходят. Надобно чего-то сказать, а чего – он не ведает.
– Теперь ты видишь? – Зато Маленка за словесями в карман не лезла. – Она совсем страх потеряла… и совесть. Глумится над нами, над сестрицей моей, а той и без этой девки невыносимо… Она же… она…
И вновь зарыдала.
– Что за вода на ровном месте? – Откуда взялась Марьяна Ивановна, я не увидела. И не только я, потому как подскочили девки и Егор за шабельку схватился. – Скор ты, царевич… Аккуратней, а то порежешься еще. Лечи тебя потом.
Стоит старушка в летнике зеленом. Волосы седые платочком прикрыла, да хитро, концы платка надо лбом вывела, узелком завязала, а в узелок тот перо вставила птицы заморской, павлина сиречь.
На плечах шалька.
В руках спицы.
И те спицы скоренько так мелькают, накидывают петельку за петелькой, меняя лицевые с изнанкой. Ох и любопытственно мне стало, что за узор такой она сотворит, поглядеть бы на него хоть глазочком.
– Так о чем рыдаете, боярыньки? – молвила Марьяна Ивановна, впрочем, безо всякоего почтения. – И ты, Зославушка, сказывай, что в виде этаком непотребном по деревне разгуливаешь, мужиков в смущение вводишь…
Вот тут-то и я, и Егор про простыночку мою вспомнили да разом зарделись.
– Имущество, опять же, портишь. – Марьяна Ивановна спицей в прут мой, колесом гнутый, ткнула. – Кто ж тебя, сердечную, довел до страстей этаких?
– Они и довели…
– Врет! – поспешила откреститься Маленка.
– Они меня в парной заперли. – Я не стала выдумывать, не горазда я на фантазии. – Вот и осерчала немного.
– Хорошо, что немного, – закивала Марьяна Ивановна и на девок взгляд перевела. – Значит, в парной…
8
Веска – деревня.