Страница 4 из 22
И царь сдержал свое слово. Проездом через Тулу он завернул в Кузнецкую слободу и среди бревенчатых строений отыскал кузницу Никиты.
...Двери кузницы были раскрыты настежь, косые лучи солнца падали на утоптанную землю. В полутемной кузне пылали горны; кузнецы и молотобойцы, полуголые, в стоптанных лаптях, с засученными рукавами, проворно хлопотали у наковален. Шипели и охали мехи, звенели наковальни, из-под молотов дождем сыпались искры. Царь с любопытством разглядывал горячую работу. Кузнец Никита, в кожаном фартуке, держал раскаленное железо, а сын плечистый, круглолицый Акинфка - бил молотом. Никита ухом не повел, завидя царя в кузнице, докончил дело, сунул скованное в бадью с водой - в ней зашипело, взвился пар.
- Здорово, - сказал Петр.
- Здорово, ваше величество, - степенно поклонился Никита.
Царь был долговяз; большие темные глаза слегка навыкате. От него пахло крепким табаком, водкой и едким потом. На нем был поношенный темно-зеленый с медными пуговицами Преображенский мундир.
- Дай-кось, - потянулся Петр к наковальне. - Дай-кось, кузнец, испробую.
Никита повел жесткой бровью, сын Акинфка проворно кинулся к нему, от отца - к наковальне. Гость повернулся к кузнецу:
- Показывай образец!
Никита вынул из бадейки закаленный багинет [штык].
- Вот, ваше величество.
Царь вгляделся в образец и схватился за молот:
- Держи!
Посыпались искры; Петр ковал крепко и будто ладно, а когда показал Никите скованное, кузнец поморщился, сплюнул:
- Негоже, государь. Подмастерка не дам за такую работу.
Царь сбросил мундир, засучил рукава, обрядился в кожаный передник и рявкнул:
- Давай еще!
Акинфка со страхом поглядывал на царя. Огромный, плечистый, усы взъерошились, лицо заблестело от пота, перемазано в саже; освещенный красным заревом горна, Петр щурил выпуклые глаза и приговаривал:
- А-га-га... Ладно! - И ударял молотом по раскаленному добела железу так, что искры сыпались огненным дождем да наковальня дрожала и гудела, готовая, казалось, рассыпаться под молотом.
Акинфка сиял от восторга:
- Вот так царь! Даром не ест хлеба. Получше другого кого бьет молотом.
До полудня знатный гость проработал в кузнице Антуфьева. Царю по душе пришлось, что подмастерья и работные люди не толпились, не любопытствовали зря. Работа и при нем кипела своим чередом. Строгий взгляд Никиты никому не давал передышки: люди работали умело и споро.
В полдень Петр тут же умылся над бадейкой, надел Преображенский мундир:
- Ну, кузнец, веди к столу.
Подергивая судорожно плечом, царь вышел из кузни и пошел вдоль улицы. Шел он солдатским шагом, помахивая на ходу правой рукой; шаги его были так быстры и широки, что кузнецы еле поспевали за ним.
В доме Никиты Антуфьева было чисто, опрятно; обстановка горницы - под стать хозяину: проста и сурова. Дубовый стол, крытый льняной скатертью; в углу иконы, перед ними - огоньки лампад; вдоль стен - дубовые скамьи, на полу - домотканые половики. На столе - немудрая еда: щи с бараниной, пирог с говядиной. Кузнец подошел к горке, вытащил даренный царем серебряный ковш и налил виноградного вина.
За цветной занавеской зашептались женщины. Петр покосился на занавеску и приложился к ковшу. В ту же минуту он поморщился, фыркнул и отставил ковш. На его лбу собрались морщинки; он повел бровью:
- Ну и дрянь! Не к лицу русскому кузнецу держать такое вино!
- Государь! - испуганно сказал Никита. - Ни в жизнь я не брал в рот хмельного. В металлах толк разумею, а в хмельном - что курица! И припас французское только для такой радости!
По правой щеке царя прошла легкая судорога:
- Отнеси ты, кузнец, это добро назад, а мне подай-ка лучше нашего русского простяка!
Никита живо поднес русской водки, гость выпил, крякнул; остался доволен.
- Где хозяйка? - спросил Петр. - Куда женку упрятал? Зови к столу.
Охота не охота, а пришлось кузнецу звать женку к столу. Вошла молодайка, румяная, круглая, с густой бровью, статная. Царь весело поглядел на бабу и пожелал:
- Хочу, хозяйка, из твоих рук меду испить.
Баба зарумянилась, поклонилась.
Выкушал гость из рук жены Никиты ковш меду, опять крякнул, обнял хозяйку и сочно поцеловал. У вспыхнувшей стыдливым румянцем женщины от царского поцелуя закружилась голова, пол заходил под ногами: "Эк как! Царь, а покрепче кузнеца целует!"
Отобедав, Петр уселся в свой возок и повелел Никите вместе с ним ехать в воеводскую избу. Там он показал иноземное хорошо сработанное ружье и спросил:
- Что, Демидыч, можешь ли ты такие сделать?
Никита взял в руки немецкое ружье, пытливо, с пристрастием осмотрел его; по губам скользнула улыбка.
- Ружьишко справное, ваше величество, - повел черными глазами Никита. Однако наши тульские кузнецы не уступят немцам. И сделаю я тебе, государь, получше этого - с меньшей отдачей!
В голосе кузнеца звучала уверенность. Царь взглянул на туляка и улыбнулся:
- Руки у тебя, Демидыч, золотые. Смотри не осрамись! Поджидаю тебя в Москву в гости с теми ружьями.
- Будет по-твоему, государь, - твердо сказал кузнец.
Оба засмеялись, довольные друг другом.
2
Тульский кузнец Никита Антуфьев крепко помнил царский наказ. А тут еще в Тулу дошли слухи о предстоящей войне со шведами; на заводы наехали дьяки и подьячие Пушкарского приказа, торопили с литьем. От них-то дознался Никита, что царь достает солдатские ружья с великой нуждой, платя иноземцам за каждое по двенадцать, а то и по пятнадцать рублей.
Никита заторопился. Из последних сил выбивались ружейники, от натуги в грудях хрипело; родной сын хозяина Акинфка с лица спал от каторжной работы, однако не сдавал. Мать, жалея сына, отговаривала:
- А ты не дюжай. Неровен час, сломишься. Полегче!
Акинфка только плечом повел:
- Ништо, сдюжаю. Шутка ли, ружья самому царю свезем. Небось приветит.
Скуластому большеглазому Акинфке сильно по душе пришелся царь. Нравилось молодому кузнецу, что Петр Алексеевич был прост, добрый работяга, на слова и на руку крепок. Таил про себя Акинфка большую мечту: ежели такому царю по душе рассказать, что он, Акинфка, в мыслях держит, то, поди, разом по-иному повернется жизнь!