Страница 11 из 22
Антуфьев с немалым сердечным сокрушением достал кожаную кису и отсчитал досмотрщикам алтыны за бороду.
- Эх, жалость-то какая! Времечко-то, без рубля и бороды не отрастишь, пожаловался Никита фискалам.
Рябой досмотрщик с плутоватой рожей алтыны взял и выдал знак, а на том знаке написано было: "С бороды пошлина взята. Борода - лишняя тягота". Посмеялся он над Антуфьевым:
- Что приуныл! Аль того не ведаешь: плохое дерево растет в сук да в болону, а худой человек - в волос да в бороду... Обрей волосье - алтыны уберегешь!
Никита сумрачно сдвинул брови, сказал строго:
- Борода дороже головы.
Досмотрщик не унялся, захохотал:
- Ус в честь, а борода и у козла есть.
- Ты, мил человек, не очень-то, - строго пригрозил Антуфьев. - Я к самому царю Петру Ляксеичу зван на Москву, а с гостем можно бы и поласковей.
Досмотрщики махнули рукой:
- Езжай, езжай, путь-дорога тебе...
- То-то! - крикнул Никита и шевельнул вожжой; возок помчал, а все ж таки жаль алтынов - докука оттого легла на сердце.
Остановились туляки на постоялом дворе у заставы. Низенький проворный корчмарь с воровскими глазами, глядя на богатый обоз, залебезил. Возки убрали под навесы, Никита порасставил своих обозных сторожей, пригрозил корчмарю:
- На возах добро государево. Оберегай! Ежели что, царь Петра Ляксеич голову с плеч снимет!
Корчмарь косо поглядел на Никиту. Кузнец высок, черномаз, глаза острые.
"Ишь сатана, - подумал корчмарь, - силен, знать, проворен, таким только сейчас и жить".
- Прикажешь для утробы что подать? - заюлил он.
- У нас все свое, - степенно ответил кузнец. - Человек раньше богу должен воздать, а потом утробу насытить.
Антуфьевы обрядились в новые азямы, переобулись в козловые сапоги с подковами. Акинфка лихо заломил баранью шапку. Поторопились в город. У Симона на Мокром Болоте выстояли обедню. Батька истово крестился и бил поклоны - дело затевалось серьезное.
Акинфка со святыми беседовать не любил, глядел по сторонам да на московский народ зенки пялил. Народ, видать, ловкий, не зевай! Впереди у клироса на коленях стояла старая боярыня, потухшими очами впилась в тусклые образа. Одета она была в потертую кунью шубу. Акинфка весело поглядывал на гривастого попа. Попина высок, пасть львиная.
"В этакую пасть да штофа три водки плеснуть, - думал Акинфка, - совсем другой разговор с богом завел бы!"
Отмолившись, Никита повел сына по Москве в Кремль. От дотошных людей узнал кузнец, что царь в столицу пожаловал на масленой неделе и теперь вершит спешные дела по воинскому разряду.
Шли кузнецы по кривым улицам и дивились: уйма люда. Акинфка ухмылялся: "И когда только московские бабы успели нарожать столько народу?"
Кипнем кипела Москва, по площадям и улицам спешил народ всякого званья. На площадях порасставлены возы, на них живность - куры, индейки, в бадьях свежая и соленая рыба, мешки с зерном и с крупой, свиные и бараньи туши. Промеж возов толкут грязный снег посадские людишки в желтых шубах с длинными рукавами. Подьячий с двумя писцами шныряет в толпе, собирая налог.
У базаров - церкви, над ними кружат крикливое воронье да галки, а на папертях пристают за подачками юродивые.
Тут же на торчком поставленных поленьях расселись мужики, и цирюльники стригут их; под ногами пестрит густой ковер остриженных волос.
На Красной площади, перед Кремлем, народ - толкуном: бродят преображенцы, копейщики, мелкая приказная крыса. Снуют лоточники с блинами, со студнем.
Посреди площади врыт толстый столб с железной цепью. У столба два палача хлестали батогами холопа за украденную в Обжорном ряду с лотка краюху хлеба. Рыжий дьяк - с гусиным пером за ухом, с чернильницей на опояске - отсчитывал удары. Холоп был голоден, тощ, но терпелив - под батогами не дрогнул, не закричал.
Глядя на его мускулистую спину, Никита одобрил:
- Молодчага! Люблю дюжих. А ты, кат, подбавь жару, может не сдюжает и взмолится.
- Уйди! - крикнул на кузнеца палач. - А то самого ожгу - узнаешь тогда!
- Ух, дьявол, - выругался Никита, покосился на ката и нырнул в толпу: "Подальше от греха!"
Акинфка нахально расталкивал народ. Неподалеку от Спасских ворот куражился пьяный поп в затасканной сермяге.
У Кремля народ сгрудился плотным кольцом. Над толпой высился конный бирюч в красном колпаке. Кузнецы протискались вперед, бирюч зычным голосом читал царский указ. Антуфьевы насторожились: глашатай сулил награды, прощение старого воровства и попустительства тем, кто сыщет рудные места.
Бирюч изо всей силы кричал:
- "Каждый, какого бы чина и достоинства ни был, во всех местах как на собственных, так и на чужих землях имеет право искать, плавить, варить и чистить всякие металлы: золото, серебро, олово, свинец, железо, такие минералы, яка селитру, серу, купорос и всякие краски, потребные земли и каменья".
Никита и Акинфка стояли затаив дух. Бирюч повысил голос и закончил:
- "За объявление руд от великого государя будет жалованье, а за сокрытье - горькое битье батогами и яма".
Глашатай кончил читать, народ зашумел. Тульские кузнецы выбрались из толчеи. Никита просиял, поглядел довольно на сына:
- Ну, Акинфка, ко времени мы подоспели в Белокаменную. Будет толк.
Сын глянул на кремлевские башни и сказал весело:
- Эк, в каких хороминах живет царь!
Вошли в Кремль. Никита заметил большую перемену с той поры, как впервые здесь был. Появились пустыри-пепелища - в прошлом году в жаркую пору, под Петра и Павла, в Кремле закружил пожар и истребил много строений: погорели государев дом и древние кремлевские церкви. На Иване Великом царь-колокол подгорел и ухнул оземь - раскололся. Рушились в Кремле древние церквушки и хоромы; по царскому приказу многие домины бояр были снесены, а земли взяты в казну. В Кремле и вокруг него шла кипучая работа; государь укреплял Белый город.
Опасался он, что шведы решатся идти на Москву. Сам Петр Алексеевич внимательно осмотрел кремлевские и Китайгородские стены: одряхлели они, поросли мхом, осыпались откосы крепостных рвов, ворота осели. Царь велел срочно подновить все. Кругом Кремля день и ночь возводили грозные земляные бастионы.