Предания вершин седых

Губы Гледлид ответили пылко и искренне, но забота и пытливость во взгляде остались.

— Чего ты, красавица? Ну, что такое? Может, ты чего-нибудь хотела бы, м-м?

Берёзка уткнулась в её плечо.

— Да, хотела бы. Я хочу тискать Лисёнка.

Со смешком Гледлид подхватила её на руки и поднялась с кресла. Не сводя с Берёзки нежно-пристального взора, она отнесла её в их супружескую спальню и усадила на постель. Скинув одежду, она вспрыгнула на ложе рыжим зверем. Ощутив мгновенный прилив согревающей волны нежности, Берёзка осталась в одной нательной сорочке и нырнула в серединку пушистого клубка. Не страсти ей сейчас хотелось — просто нежного слияния. Чесать эти уши, целовать морду, обнять и всем телом вжаться, ощущая тепло и могучую силу — что могло быть прекраснее? Тискать Лисёнка — лучшее на свете лекарство. Оно исцеляло от всего: от усталости и грусти, от сомнений и тревог. Оно ставило всё на свои места в её душе. Зарываясь пальцами в осенний огонь меха, всматриваясь в родниково-прохладную синеву глаз под белыми кустиками бровей, шутливо нажимая на мягкую кожаную пуговку носа, Берёзка думала о том, что ей досталось сокровище редкой красоты. Да, язва и зараза, но до чего же неотразимая! Чужой человек, быть может, и опасался бы звериной мощи огромного оборотня, но Берёзка без страха тискала своего родного зверя, валялась на нём, как на большой пушистой лежанке, и вообще делала с ним всё, что хотела. Нельзя было не обожать его, когда он, поджав лапы, ложился кверху пузом — как тут не растаять от нежности и не устроить ему почесушки? Ведь только ей, Берёзке, это позволялось; только при взгляде на неё лютая ледяная синь этих глаз теплела, хотя это и казалось невозможным — нельзя было растопить ясные, прозрачные ледышки, полные дерзкого вызова, беспощадной насмешки, а порой и нелюдимой неприступности. В самом начале их с Гледлид знакомства Берёзка ещё застала ту неуютную и неприятную сторону навьи и помнила, какой холодной и колючей та могла быть. Но это — личина для посторонних. Да, для чужих этот зверь был опасен, и только с ней становился ручным. Впрочем, как Берёзке казалось, он понемногу учился быть чуть приветливее и со всеми остальными: любовь творила чудеса.

— Лисюнь... Что-то и правда сил нет. Я, наверно, вздремну.

«Спи сладко, ягодка, — прозвучал в голове Берёзки ответ. — Отдыхай. Я с тобой. Пусть все печали бегут прочь».

Уткнувшись носом в тёплый мех за ухом, Берёзка улыбалась с закрытыми глазами. Да, самое лучшее окончание дня. Хорошо — дождь пошёл, бочка наполнится. Завтра сад будет влажный и свежий, умытый, напоенный. Мята у колодца будет благоухать. Скоро, совсем скоро пойдут ягоды. Надо к обеду достать розовое варенье, побаловать детей.

Когда Берёзка пробудилась от бодрых и заливистых птичьих трелей, солнечные лучи уже лились ослепительным и торжествующим потоком в окно. Жмурясь от яркости, она пощупала рукой: рядом в постели — никого...

Проспала! Берёзка резко села, протирая глаза. Вот это вздремнула так вздремнула... И никто не разбудил! Дом, невидимый слуга, бесшумно подал в спальню столик с чашкой душистого отвара тэи с цветочной добавкой (она издали почуяла волну дивного запаха), крошечной плошкой с розовым вареньем и блюдцем с двумя ломтиками хлеба с маслом. Рядом дымилась горячая яичница и лежала записка.

«Ладушка, дети на учёбе, я на работе. Не стала тебя будить, чтоб ты как следует отдохнула. Позавтракай, будет больше сил днём. Если мой желудок спит до обеда, это не значит, что тебе надо брать с меня пример. Целую крепко, Гледлид

Забыла добавить: дети утром тоже перекусили. Дом отлично справляется, получается вполне съедобно. Зря ты ему не доверяешь стряпню, меньше уставала бы. Целую ещё раз».

Берёзка с улыбкой откинулась на подушки. Крепко же она спала, если не услышала утренней возни и беготни детей! Эти кого угодно подымут. Может, Гледлид велела им не шуметь?

Отпив первый глоток отвара, она кивнула своим лёгким, светлым, радостным мыслям. Солнечный сад, весело шелестя, будто отражал её настроение. А может, и не «будто» — просто чувствовал. И вчерашний дождь словно поплакал за неё. Она знала, что мята благоухает у колодца, что снаружи свежо и влажно, что дорожки скользкие, и что она любит Лисёнка. И всё хорошо — как она, собственно, и предвидела ещё вчера.

Новый день приветствовал её, и она улыбалась ему.

Храм любви

Залитая тёплым золотом солнечных лучей полянка вздыхала еле заметными порывами ветерка, жужжала пчёлами и покачивала головками цветов. Сколько их здесь было — не счесть! Душистым, красочным ковром они покрывали это светлое, уединённое местечко среди леса. Журчал ручей с поросшими синим колокольчиком берегами, мерцая светом Лалады и пропитывая пространство покоем Тихой Рощи.

Но это была не Тихая Роща. Сосна с древесным ликом росла здесь только одна, именно к её корням и ласкался отпрыск реки Тишь, пробивший себе путь из земных недр на поверхность относительно недавно.

Исполненное отрешённого покоя лицо сосны пересекал шрам, веки были сомкнуты. Отгремели для Северги битвы, в прошлом остались раны и боль, только любовь жила и творила чудеса исцеления — в виде прозрачно-радужного камня на шее у Рамут.

— Никто под этим небом, ни одна живая душа не любила так, как ты, — прошептала Ждана, устремляя блестящий солоноватой влагой взгляд к сосновому лику. — Хотела бы я так любить!.. Но не могу, не по плечу это моей слабой душе. Ни одному земному существу такая любовь не по силам. Это любовь богов. Потому-то ты и стоишь для меня наравне с ними. А может, и выше.

Коленопреклонённая в шелковисто колышущейся траве, бывшая княгиня Воронецкая, а ныне возлюбленная супруга княгини Лесияры простёрлась ниц перед сосной в порыве сладко-исступлённого поклонения. Её пальцы сплетались с цветами, полы богатых одежд раскинулись под солнцем и мерцали золотым шитьём, а шёлковая головная накидка, прятавшая её косы, соперничала в своей белизне с лепестками. Впрочем, нет, духа соперничества здесь не было. Соперничество — это всегда гордыня, а Ждана являла сейчас собой нижайшее смирение. Дабы не потревожить покой сосны, она не пускала слёзы дальше своих ресниц. Так и блестели они у неё на глазах, но по щекам не скатывались.

Цветы, испуская чистый, грустновато-нежный запах, льнули к её щекам — то ли по воле взрастившей их сосны, то ли по иному чудесному велению. Но Ждане всем её трепещущим, полным высокой, светлой, горьковатой тоски сердцем хотелось думать, что их лёгкая ласка — эхо их с Севергой последней встречи, когда навья-воин открыла Ждане свою душу в прощальной исповеди. Тогда-то Ждана и поняла, что всё зло, сотворённое Севергой прежде, затмевал свет этой великой любви — любви, что была под стать лишь божественным существам. И сотни спасённых целительным камнем жизней — доказательство, которого никто не смел оспорить. Число этих сохранённых жизней уже давно перевешивало количество отнятых ею.

Любовь эта, взращённая на суровой, каменистой и щедро напоенной кровью почве, была мощнее, чем любовь всех праведников, вместе взятых. Оттолкнувшись от своего тернистого ложа, она взлетела на недосягаемую вышину и имела крылья, несоизмеримо более сильные, нежели у тех, кто никогда не спускался в самые тёмные и неприглядные глубины бытия, на холодное дно.

Эта любовь была достойна поклонения и почитания, каковое Ждана и приносила снова и снова, приходя на полянку и касаясь коленями земли. Она надолго застывала, простёртая на земле в горьковато-сладостном отрешении от всего мирского, а её душа взлетала в сияющие выси. Даже при посещении святилища Лалады Ждана не испытывала столь могучего подъёма всех чувств. Потому-то она и избрала эту полянку своим личным местом поклонения, своим тихим, уединённым храмом.

— О, у богов есть причины ревновать, — улыбалась она сквозь тёплые слёзы, разогнувшись, но ещё не поднимаясь с колен.