Страница 25 из 60
В сердцах пнув, вдруг кинувшийся ей под ноги табурет, Генка стала выяснять, что в этот раз взяли. Снова рылись в сумке. Явно лазили в её вещах. Переставили злополучный чемодан. Если что и взяли, она не могла понять. Это вообще полный бред!
В растерянности замерев по центру комнаты, она повернулась на тошнотворный запах:
— Амон, что вообще происходит? — и это относилось ко всему.
Пёс удивлённо склонил на бок голову. Если с этими дурацкими следами у неё ещё есть время разобраться, то от вони надо избавляться немедленно — Генка потянула пса в ванную.
Это была невыносимо тяжёлая работа. Подавляя рвотный рефлекс, сначала отмыть собаку, с густой шерсти которой вода скатывалась как с гуся, а шампунь не мылился. Потом достаточно хорошо вытереть его, поминутно отряхивающегося и стремящегося наутёк. Затем вымыть всё, что покрылось его шестью. Дважды запустить машинку. Трижды вытереть его мокрые следы. Принять душ самой и, наконец упасть на диван, чтобы содрать с ноги грязную и мокрую повязку.
— Прости, ба, — она виновато посмотрела на портрет, а потом закрыла глаза. — Я знаю, что плохо валяться в одежде на неубранной постели.
От насильно прерванного действия снотворного, рассчитанного на восемь часов сна, голова гудела, веки, как приклеенные, не хотели больше разлепляться, и перед глазами поплыла такая гипнотическая калейдоскопическая кутерьма, которая за несколько секунд погрузила Генку в сказочно яркий сон. Он уже даже начал вырисовываться живописными пейзажами и сверкающими витражами замков.
Похороны. Пепси. Мёртвая женщина. Пропавшая ампула. Вайс. Яркими вспышками и лопающимися пузырями они сожгли, оплавили киноплёнку её прекрасного сна. Генка открыла глаза.
Загранпаспорт. Планшет. Деньги. Она достала их из раздвижной столешницы, имеющей скрытые от глаз углубления.
Виза действительна. Справки на Амона она сделает за день. Две пересадки, и утром четвёртого дня она в Лондоне. Она заказала билет, честно сообщила Британским Авиалиниям, что с ней будет собака-поводырь и написала сэру Найджелу номер рейса.
Всё ещё вылизывающий свою мокрую шерсть Амон остался дома, когда в тёмно-синем, как и собиралась, Генка отправилась на похороны.
В траурном зале немноголюдно и прохладно (зря Генка переживала за свой плотный пиджак).
Жалкий, убитый горем муж. Как ей знаком этот грустный влажный взгляд собаки, оставшейся без хозяйки. Ещё вчера жена бесила его своими засаленными волосами, скрипящим чужим голосом, костлявыми руками, которые тряслись даже от тяжести чайной ложки. Ещё вчера ему казалось, что жизнь без неё станет прекрасной, свободной, лёгкой. Без больничных запахов и жужжания инвалидного кресла, без виноватой затравленности в её глазах — она сознаёт сколько доставляет ему неудобств, она просит прощение за то, что подвела его, она извиняется, что умирает так тяжело и так долго. Сегодня он всё это забыл. Перед его мысленным взором её юное свежее лицо и длинные светлые волосы, запах которых он когда-то так любил вдыхать, и нежные пальцы, что гладили его лёгкую небритость. Он не знает, как будет теперь жить без её поддержки, её советов, её мудрых замечаний, её счастливых глаз.
Он то и дело срывается на слёзы, вспоминая всё новые и новые подробности их долгой совместной жизни. Генка посчитала – они прожили вместе двадцать семь лет. Весь последний месяц она вместе с усопшей перебирала фотографии из их семейного архива. Но знала о её жизни другие подробности, не те, что помнил муж, глядя на эти снимки. Она обещала, что расскажет ему о них, но соврала. Она расскажет не всё.
Людей действительно мало, но и траурный зал небольшой. Приглушённый свет, тихая музыка, никакой трибуны для прощальных речей и рядов кресел как показывают в голливудских фильмах. Два небольших кожаных диванчика, для самых близких. По центру между ними чёрный постамент, на котором блестящий, отливающим красным гроб. Пышные венки с траурными лентами, большая фотография с чёрным уголком. Цветы в гробу и корзинах.
— Знал, что нАйду тЭбя здЭсь, — духи он менял, а вот акцент его остался прежним, хотя тяжёлое дыхание парфюма в этом пропахшем смертью зале ощущалось сильнее.
— Что ты здесь делаешь, Доминик? — она ухом ощутила, как он скривился и недовольно выдохнул. Прямо болезнь какая-то — не любить своё имя. Её имя вообще жёсткое и мужское, но она его за это и уважала.
— Я, можно сказать, член семьи, — довольная ухмылка на её удивлённый взгляд. Он ожидал, что она будет в недоумении. Но её развеселил «члЭн».
— Герман — мой отец.
Вот это номер! Генка внимательно посмотрела в его прозрачные глаза. Они смеются, но он не шутит. Герман темноволос, широкоплеч и красив даже в свои пятьдесят четыре. Они с Еленой были шикарной парой. Но невзрачный Вайс, рыжеватый и блёклый?
— Ты явно в мать.
— Да, он бросил мою мать ради этой женщины. Мне было всего шесть, но я помню, как мать страдала. Мне кажется, она любила бы его до сих пор.
От его улыбки не осталось и следа.
— А он любил Елену. Не возражаю, просто констатирую факт.
— Любил, но не долго. В двадцать два он бросил мою мать. В двадцать два Елена родила Лизу, и он пошёл искать себе новую подружку, которой не больше, чем двадцать два. Я унаследовал от него страсть к молоденьким девушкам. Я бы бросил тебя, едва тебе стукнуло бы роковых двадцать два.