Страница 3 из 8
Когда подметила мое заикание (влюбившись в нее, я тушевался и конфузился), Дороти накренила голову и поинтересовалась:
– Это от чего? Мозговая травма или просто нервы?
– П-п-просто нервы, – сказал я.
– Вот как? Любопытно. Если задействовано левое полушарие… Черт…
– Что, простите?
– Кажется, я забыла ключи на работе.
Дороти была уникальная женщина. Неповторимая. Господи, после ее ухода зияла пустота. Меня как будто стерли, разодрали надвое.
А потом я оглядел улицу и увидел ее на тротуаре.
2
Вот как она умерла.
Был август. В 2007-м начало месяца выдалось жарким и душным. А я простудился. По-моему, хуже нет, как простудиться летом. Зимой-то укутаешься в одеяла и пропотеешь. А летом ты уж и так мокрый как мышь, однако все без толку.
Все же я пошел на работу, но заклацал зубами, едва включили кондиционер. Сгорбившись за столом, я дрожал и трясся, кашлял, чихал и сморкался, наполняя салфетками мусорную корзину, пока Айрин не отправила меня домой. Ох уж эта Айрин. Ты всех нас перезаразишь, сказала она. Нандина и все прочие тоже уговаривали меня поберечься.
– Бедняжка, ты выглядишь ужасно, – посочувствовала секретарша Пегги, а вот Айрин эгоистично заявила:
– Я не желаю рисковать здоровьем в угоду твоему пренебрежению рабочей этикой.
– Прекрасно. Я ухожу, – сказал я. Раз она так ставит вопрос.
– Давай я тебя отвезу, – предложила Нандина, однако я воспротивился:
– Благодарю, но я и сам еще в силах.
Я собрал манатки и вышел вон, злой как черт на всех и прежде всего на себя – за то, что разболелся. Терпеть не могу выглядеть немощным.
Однако в машине я позволил себе слегка по-кукситься – чихнул и протяжно застонал, словно тяжелобольной. Потом полюбовался на себя в зеркало заднего вида: слезящиеся глаза, лихорадочный румянец, взмокшие спутанные волосы.
Мы жили неподалеку от станции Колд-Спринглейн, в зеленом неухоженном районе, что в нескольких минутах езды от городского центра. Наш маленький белый дом красивым не назовешь, но мы с Дороти никогда не были подписчиками журнала «Красивые дома и сады». Жилье нас вполне устраивало: один этаж, светлая веранда, пристроенная к гостиной, где нашлось место для компьютера и медицинских журналов.
Я хотел пройти на веранду и поработать – отредактировать рукопись, которую прихватил из издательства. Однако в гостиной вдруг сбился с курса, отклонившись к дивану. Я присел на него, еще разок простонал, а потом выронил рукопись на пол и улегся, вытянувшись во весь рост.
Вы же знаете, как простуда откликается на горизонтальное положение. Тотчас заложило нос. Голова налилась свинцовой тяжестью. Я надеялся вздремнуть, но все что-то мешало. Всегдашний беспорядок в гостиной – побуревший яблочный огрызок на журнальном столике, куча выстиранного белья, сваленного в кресло, газеты на диване, не позволявшие вытянуть ноги, – теперь жутко раздражал. Какую-то часть моего мозга вдруг обуяла активность, я мысленно вскочил и занялся уборкой. Даже притащил пылесос. И наконец-то вывел пятно на коврике перед камином. Тело мое, безвольное и хворое, покоилось на диване, а мысль безостановочно сражалась с бедламом, никак не исчезавшим. Это жутко утомляло.
Однако время как-то умудрялось течь: когда позвонили в дверь и я глянул на часы, было уже за полдень. Я закряхтел и потащился в прихожую открыть дверь. На пороге стояла наша секретарша Пегги в обнимку с магазинным пакетом.
– Ну как, не лучше? – спросила она.
– Немного лучше.
– Я принесла тебе суп. Мы так и знали, что ты не станешь возиться с обедом.
– Спасибо, но я…
– Холод – потчуй, жар – мори! – пропела Пегги и, локтем толкнув дверь, вошла в прихожую. – Все вечно путают, что потчевать, а что морить. Потому что забывают о сослагательном наклонении этой конструкции. Сработает что-нибудь одно, ибо если ты потчуешь холод, тогда моришь жар, что нам, конечно, и требуется, и наоборот: если моришь холод, тем самым подкармливаешь скверный жар.
Пегги уверенно прошла в дом; она из тех женщин, кто в любой ситуации знает точно, что для тебя лучше. Совсем как моя сестра. Только Нандина неуклюжая верзила, а Пегги – сдобная блондинка в кудряшках и ямочках, этакая золотисто-розовая поклонница кружевных вещиц из комиссионки. Она мне нравилась (мы вместе учились в начальной школе, почему, собственно, отец и взял ее на работу), но мягкость ее обманчива. Не просто секретарша, она цементировала нашу контору. В ее выходной день у нас все разваливалось, мы даже не могли найти степлер. Вот и сейчас, бесшумно шагая в туфельках китайского шелка, она безошибочно направилась в кухню, хотя прежде никогда там не бывала. Я плелся следом и бормотал:
– Я не голоден, правда. Совсем не голоден. Мне бы только…
– Ложечку-другую томатного супа-пюре? Или куриной лапши?
– Ничего.
У меня вышло «нидево». В самый раз рекламировать средство от насморка.
– Нандина ратовала за суп, а я – за лапшу, поскольку в ней много белка.
– Нидево! – повторил я.
– Ладно, тогда просто чай. Мой особый волшебный чай от ангины.
Пегги поставила пакет на столешницу и достала пачку чая «Констант Коммент».
– Я взяла без кофеина, чтобы ты спал хорошо. Потому что сон, знаешь ли, лучшее лекарство. – Следом появились лимон и баночка меда. – Иди ложись.
– Но я не…
«Не» получилось как «де». Пегги наконец-то мне вняла и отвлеклась от чайника, который наполняла водой:
– Ты сам-то себя слышишь? Что, позвонить Дороти?
– Не надо! (Дедадо.)
– Просто оставлю ей сообщение. Чтобы не отрывать от дел.
– Нет! (Дед.)
– Ну как хочешь.
Пегги поставила чайник на конфорку. Она как будто знала, что наша старая плита зажигается вручную, ибо не глядя взяла спичечный коробок. Я присел на стул, а Пегги разрезала лимон надвое и выдавила его в кружку, попутно сообщив об укрепляющем воздействии лимонной кислоты на иммунную систему.
– Вот почему нужен «Констант Коммент», в нем апельсиновая кожура, – сказала она и затем поведала, что сама очень редко простужается благодаря врожденной сопротивляемости организма…
Разговор о чае.
В лимонный сок Пегги плюхнула изрядно меду, и снадобье заняло четверть кружки. А для воды-то место останется? Следом отправились два чайных пакетика, нитки которых Пегги перекинула через край кружки, манерно оттопырив мизинец, что, видимо, означало шутку, сопровождаемую фразой с нарочитым британским акцентом:
– Это отшень, отшень вкусно, старина.
Я вдруг понял, что у меня раскалывается голова, хотя до прихода Пегги ничего не болело.
Пока закипал чайник, врачевательница моя пошла за пледом. Насколько я знал, в доме у нас не было пледа, но смолчал, ибо хотел тишины и покоя. Пегги вернулась и рассказала о своем отце, который простуду лечил луковицей:
– Грыз сырую. Как яблоко.
За неимением пледа она принесла стеганое одеяло, которое, видимо, отыскала в спальне, где, как помнится, царил бедлам. Ну и ладно, сама виновата, гостей мы не ждали. Пегги укутала меня как маленького, и я сжался в комочек.
– Один раз мама простудилась, так отец заставил ее съесть луковицу. Правда, маму тотчас вырвало.
Уши у меня слегка заложило, голос Пегги слышался глухо, как сквозь сон.
Поспевший чай и впрямь смягчил мне горло. От пара дышать стало легче. Я потихоньку прихлебывал, съежившись под одеялом.
– Наверное, стоило обработать луковицу, – говорила Пегги. – Может, проварить ее в меде. У меда, знаешь ли, прекрасные антибактериальные свойства.
Она уже протирала столешницы. Я не пытался ее остановить. Что толку? Я допил приторно-сладкий чай, молча поставил кружку на стол и побрел в гостиную. С тихим шуршанием «плед» волочился шлейфом, подметая крошки и соринки с пола. Я рухнул на диван. Свернулся калачиком, чтобы не мешали газеты, и крепко уснул.