Страница 40 из 57
Погода тогда в районе аэродрома резко ухудшилась. С вышки СКП полосу не было видно — туманом застелило. А в динамике послышался голос:
— Прошу разрешения на посадку!
Мы-то уж знали, что слово «прошу» сейчас обрело совсем другой, формальный смысл. Голос звучал властно и не просил, а требовал. В воздухе был командир.
— Не разрешаю, — вежливо ответил Карпов. — Идите на запасной аэродром. Там хорошая погода.
— Нормально… И здесь сяду… — опять потребовал голос.
— Я вам сказал: не разрешаю, — спокойно повторил подполковник. — Идите на запасной.
— Да вы понимаете, мне здесь надо! Здесь! — загремело в динамике. — Хоть в позывных разберитесь, — прозрачно намекнул командир.
— Понимаю, все понимаю и в позывных разобрался. Здесь садиться нельзя. Я не разрешаю, — подтвердил Карпов, Голос у подполковника был звонкий, зычный, за тридевять земель услышишь и без всякого радио.
— Ухожу…
Конечно, тогда он всех нас не только удивил, но и поразил: без году неделя в части и с командиром так расправился. Что, командир сам не знает, куда ему лучше садиться? Командир тоже летчик — будь здоров! Ему хоть туман на три метра в землю — все равно бы сел. А вот Карпов уперся. «С таким человеком и нам не видеть сладкой жизни».
Рассказывали, правда, потом, что командир его за такой поступок хвалил даже. Но нам хвалить Карпова пока было не за что. На разборе полетов он не щадил никого. За ошибку любого из нас наизнанку выворачивал и показывал, кто чего стоит.
Вот и сейчас он подошел к трибуне. В руке — указка, будто шпага. Вижу, как его с веселой хитринкой глаза живо забегали: ищут кого-то. Этот взгляд меня коробит, я его просто побаивался. Со школьной скамьи у меня осталась неприязнь к такому учительскому зрению.
Он подвел итоги выполнения заданий в воздухе. Прошелся указкой по схемам, таблицам. Полеты прошли успешно, сказал он, мы достигли многого, но могли достигнуть еще большего, если бы… Вот с «если бы» все и начиналось.
Первым Карпов поднял капитана Александра Савельева. У него во время стрельбы в прицеле перегорела лампочка подсветки. Об этом он доложил по радио руководителю полетов, однако задание выполнил успешно.
— Ну и как же вы все-таки стреляли? — спросил Карпов у летчика.
— По заклепкам, товарищ подполковник. На глазок.
— Это интересно, — сказал Карпов. Хотя по лицу видно, что ему совсем было неинтересно. На переносице сошлись тонкие девичьи брови, а черные глаза почти скрылись в прищуренных веках. — Значит, скольжение самолета по щекам определяете? Дедовским способом? — с подковыркой уточнил он и тут же задал вопрос: — Что же вы не постучали по прицелу кулаком?
— А зачем? — удивился Савельев.
— Иногда по телевизору постучишь, он и заработает. Знания техники у вас на уровне академика цельнотянутых наук. Почему не поставили запасную лампочку? Руки были заняты или голова не сработала? Для кого эта лампочка на крышечке приделана?
— Голова не сработала, — сознался летчик. — Забыл.
— Что сумели при стрельбе заклепки использовать — хорошо. Но возвращаться к первобытно-общинному строю не будем. По знанию материальной части стрелкового прицела сдадите зачеты, — заключил подполковник.
— Начнете танцевать от печки, — вставил кто-то о места. Это уж слова нашего инженера. А Карпов прихлопнул ладонями: дескать, все, прекратить, и принялся за капитана Гуровского.
— Что для вас, товарищ капитан, перехватчики — гончие собаки? — спросил он у летчика. — Вам поручили ответственное задание — имитировать цель. А вы форсаж на защелку — и был таков! Что за безобразие? Летчики должны были отрабатывать прицеливание. Понимаете — прицеливание. Не перехват, не поиск, а прицеливание…
Гуровский любил рисовать, играть на баяне, увлекался хоккеем и охотой, а еще летать любил. Художник он был неважный, музыкант плохой, охотник — никудышный, хоккеиста в нем не признавали — на коньках еле держался, а летчик — отменный. Слава о нем в полку ходила как о человеке очень скромном, честном и аккуратном. Он был высокий, худощавый, с острыми чертами лица. Гуровский всегда всерьез говорил о музыке, но слова его всерьез никто не принимал. И прощали ему такую назойливость лишь за его скромность, за то, что летчику без музыки в душе никак нельзя.
— Да я же как в бою, товарищ подполковник. Не хотел, чтобы внезапно наскочили. Вы же сами не признаете внезапности. Считаете, кто прозевал — тот ротозей. И я так считаю, — говорит Степан и мученически заводит глаза. Неуютно у него на душе. Не высокая это музыка! А кому охота без боя сдаваться?
— Стратег! — перебил его Карпов. — Он считает. Вы слушайте, что я сейчас вам говорю, а оправдываться будете дома.
Конечно, летчику нелегко признаться в своей ошибке. Но у Карпова логика железная. Теорию он знает назубок и любого пилота припрет к стенке. По науке. Он категоричен. С ним не поспоришь. Возникнешь с сомнениями, он сразу: «К доске!» Эта команда у него звучала, как «К барьеру!». Лучше промолчать. В данном случае это будет та кривая из одной точки маршрута в другую, которая короче любой прямой…
Когда Гуровский сел, Карпов назвал мою фамилию. Я вскочил гвоздем. Хотя мне и не привыкать, но на душе тоже стало тревожно. В журнале руководителя полетов в разделе замечаний я не наблюдал свою фамилию, но кто знает…
— Вот еще ас выискался! Подавайте ему самолет с тринадцатым номером. С другим, видите ли он летать не хочет.
«Зачем же так? Почему не хочу? Разве я так говорил?»
Пилоты оборачиваются и зубы скалят.
Еще один для смеха вставил:
— Он, товарищ подполковник, перед полетом не бреется — бога боится!
По классу прошел гогот. И я бы вместе с ними посмеялся, если бы не обо мне речь и подполковник не продолжал свой разнос. Неприятно все это слышать. Нет чтобы за отличную стрельбу похвалить, заодно и благодарность объявить. Ведь нам с Генкой фотобюллетень посвятили. В коридоре висит. Вон какими мы там героями выглядим. Смотрят на нас и пример перехватывают. Сегодня я сам два раза мимо бюллетеня проходил, все любовался. И не мог налюбоваться. Напомнить бы ему об этом, да сочтет за нескромность.
— Стреляли вы здорово. Об этом я прекрасно знаю, — наконец-то перехватил мои мысли Карпов. — Иначе и быть не должно. Когда летчика пропагандируют — это хорошо, но когда он сам начинает мнить из себя аса, да еще и рекламировать, — дело худое.
«Летчик толстеет, дело его худеет, — это я сам сказал такое. Вот они, мои белые подтяжки, на беговой дорожке. — Ну зачем мне нужна была эта художественная самодеятельность с тринадцатым номером?» Раскаяние всегда запаздывает.
— Зачем вы это сделали, товарищ Шариков? — спросил Карпов.
Сказать, что пошутил? Он не засмеется. Я молчу. Молчу, словно партизан на допросе. Чувствую, как мои уши ожгло жаром, и казалось, что нос стал по лицу расплавляться. А Генка сидит рядом, лицо газеткой прикрыл. Только черные кудри крупным кольцом видать.
— В следующий раз за такие проделки я вас от полетов отстраню. Другие номера будете выделывать. Понятно вам, товарищ Шариков? Сидите.
— Понятно, — проглотив горячую слюну, ответил я. Тяжело дались мне эти слова. Я шумно вздохнул и сел. Но все-таки под нос себе буркнул: «Следующего раза и не будет».
— Вам что, не понравилось? — зачем-то снова спросил он меня.
— Нет, нет, почему же, понравилось, — спружинил я и даже второпях грудь рукой прикрыл.
— Тогда сидите.
За мной поднялся лейтенант Сидоров. И до него дошла очередь. Сидоров обычно вставал, когда ему объявляли благодарности. Парень он смирный. А тут вот и его поднял. Стоит он и морщит свой конопатый, похожий на птичье яичко нос. Тоже поднял руку к груди — защищается. Он для меня всегда дорог, а в эту минуту — особенно. Сидоров летал хорошо, хотя он не походил на летчика даже тогда, когда надевал на голову шлемофон. Сидоров — смелый и решительный человек, но главная его черта — обаятельность. А под обаятельного человека подделаться почти невозможно.