Страница 24 из 57
Потанин, развернув ладони в ягодных кровинках, поморщился. Над мишенями недвижно повис сизый пласт дыма. Самолетное гудение прекратилось. Стало тихо. Так тихо, что казалось, будто мы слышали мысли друг друга, а думали мы сейчас все одинаково.
В лесу послышался робкий посвист пичужки, невдалеке простучал-просигналил по дереву дятел.
Птицы возвращались к своим гнездам.
Действительно, положение у Прохорова было сложным, гораздо сложнее и непонятнее, нежели я ему создавал в воздухе на «спарке». Не менее сложным и непонятным оно казалось вначале и мне. Тем более, когда из непонятных положений выводил Прохоров, у него перед глазами были приборы. А я мысленно восстанавливал себе образы и картины всего происшедшего…
Майор Яшин нагрубил в воздухе Прохорову, а тот ему резко ответил — дал сдачи. Так и пошло. Потом уже, сколько ни старался летчик показать настоящую технику пилотирования, толку не было — потерял контроль над мышечной деятельностью и всякий раз наскакивал на столб, как тот неопытный велосипедист. Притом сам Яшин крепко держался за управление и помогал пилоту удариться в этот столб. Дальше в лес — больше дров. Ругал комэск летчика и на разборе полетов, посылал его в наряд: через день — на ремень. Тут Прохоров и про жену забыл… Ссора… Побег жены… Позор. Не летать Прохорову хотелось, а сквозь землю бы провалиться! И на план-графике его подготовка, как выбитый зуб. Разве командиру такое понравится? Яшин — самолюбив. Прохорова легче выгнать, для комэска он всего лишь один зуб. Самолюбие за счет государства. Накладно!
Верно, конечно, Прохорову следовало быть исполнительным, но и Яшину не надо было стараться обламывать летчика в угоду своим пристрастиям. Лишить пилота гордости — значит лишить его самостоятельности, а без самостоятельности нет сознательного исполнения долга.
Я должен доказать, на чем лучше летать Прохорову: на истребителях или дирижабле. Можно мне слетать с ним и записать в летную книжку: «Целесообразно дальнейшее, обучение в облаках…» Пусть потом сами доводят дело до конца. Но это нечестно.
Нужен был полет в облаках. Полет в закрытой кабине по приборам — это еще начало той сказки, которая может быть чем дальше, тем страшнее. Иногда летчик отлично действует на тренажере, но как только поднимается в небо и об остекление фонаря начинают зловеще тереться мокрыми боками тучи, тут он и раскрывается по-настоящему. По цветку вкус ягодки не узнаешь.
Безусловно, были и другие «мелочи», которые помешали Прохорову своевременно вылететь в облаках. «Мелочи», как те самые пуговицы, которые когда-то собирал Потанин, но теперь их должны были собирать его подчиненные.
Об этом я и намеревался поговорить с Потаниным. Но говорить такое ему не хотелось.
…Разных командиров мне доводилось встречать. И таких, которые и на земле крутились, будто в воздушном бою: в голове всегда различные варианты, приемы, комбинации, расчеты и формулы. Но из всего арсенала они выбирали те комбинации, которые годились им именно сейчас, которые могли привести их к успеху, к победе. Иногда они отступали, уклонялись, отскакивали, для того чтобы, изловчившись, прыгнуть еще дальше.
Встречал и таких, которые, буравя небо, быстро шли в высоту. Широкий, необъятный простор расстилался перед ними, но они ничего не видели — горизонт заслоняла им маленькая инструкция в картонном переплете. Они ни на градус не могли отвернуть от нее. Эта инструкция проектировала им и возможный узор предстоящего боя. А «противник» тоже хорошо знал положение этой инструкции и предполагаемые замыслы своих «оппонентов». Они заблаговременно засекали вероятные точки встреч и ни на градус не ошибались. Иногда таким путем вводилась поправка в «высоту» некоторых командиров.
Время за нами, время перед нами, при нас времени нет, но его надо чувствовать.
Я не ратую за нарушение инструкций, за поголовное срывание «заводских пломб». Нет, все-таки в волейбол нельзя играть ногой. И в отклонении от нормативов в оценке стрельб летчиков Потаниным был произвол. Такой же произвол я видел и в методике обучения: каждый инструктор учил по-своему. В этом я убедился, просматривая протоколы заседаний методического совета. Там чаще всего шел разговор о том, как перехватывать низколетящие цели, вести бой в стратосфере, атаковать парой, звеном… Бои… бои… атаки… атаки… Скорей, скорей скрестить оружие…
А ведь Потанин сам говорил, что, прежде чем пилотов повести в бой, их надо летать научить, а так они еще до сражения попадают. Но и учить так, как их учат, нельзя. Яшин провозил Прохорова в облаках, не согласовав с ним последовательность действий над приводной радиостанцией. Отсюда ведь и загорелся сыр-бор. И Яшин, буксуя в методике обучения, сыпанул песочку…
Вот что я хотел сказать Потанину. Но его часть передовая, о ней газеты наперегонки пишут. А тут вот приехал… инспектор! Не один пуд соли в училище с ним съели… Но курсы наши и пересекались…
Встретил меня Потанин в кабинете, как обычно, приветливо, усадил к столу, дал папиросу, сам чиркнул спичку. Сидим, дымим. Я соображаю, с чего бы начать.
— Тройку Смирнову все-таки ты зря поставил, Виктор, — заметил я как бы между прочим.
Потанин встал, резко выпустил изо рта папиросный дым, уперся ладонями в стол. На лежащую перед ним тетрадку упал сизый комочек пепла.
— Ты о чем это, Сергей?
— На полигоне-то, говорю, зря своим бойцам троек понакатал. Поглядел я нормативы, Яшин прав.
— Ишь ты куда взял, инспектор! Лирику начинаешь разводить. Ты мне брось! Я с ветеранами летал, много от них наслышался, многое у них перенял. И сам вот почитываю. — Полковник провел рукой по полочке с книгами. — Без истории, брат, я гол как сокол. А вы с Яшиным больше стишки почитываете. — Он зло сощурился, вытянул вперед подбородок.
Мне показалось, что Потанин хотел меня подсечь не столько точным ответом на мой вопрос, сколько важным, многозначительным. Увести в историю, чтобы оттуда подальше прыгнуть.
— Не про войну я тебе говорю.
— И я не про войну, а про победу. Про победу наших отцов. Она у нас в крови быть должна. Читай полководцев и поймешь, что к чему. Они здорово толкуют про обучение пилотов перед войной. Сколько тогда у нас хороших летчиков было? Знаешь? Единицы… Чкалов, Громов… Их по пальцам перечесть можно. А как остальные росли? Как цветы в поле — вместе с травой. Почет всем одинаков. Летчик! А каков он? Как стреляет, бомбит, бой ведет? Все летают, учатся. Люди всю жизнь учатся, летчик тем более. Когда юноша учился в школе, его из класса в класс переводили, сделали из него летчика — он стал учиться вообще… А учиться вообще нельзя. Вот война всем летчикам и присвоила классность. Тогда и появились новые Чкаловы и Громовы — Покрышкины, Кожедубы… Их уже и по пальцам не пересчитаешь. А мы таких асов должны были отобрать до войны. Понял?
— Понял! Что тут непонятного? — согласно кивнул я. «Далеко прыгнул…»
— Летчиков надо учить учиться, и учиться не вообще, а боевому совершенствованию, — зажегся Потанин.
«Скрестить оружие… бои… бои… атаки…» — вспомнились протоколы методических советов. А Потанин продолжал:
— Что и говорить, мы подчас действуем по школьному принципу: «Четыре пишем — два в уме…» И документы у нас в порядке, в отличниках ходим… Человек уж так сотворен, что для своего роста должен видеть результаты затраченных усилий. Рабочим на заводе, скажем, присваивают разряды, согласно разрядам устанавливают нормы выработки, соответственно — и оплату. Мы летчикам присвоили классификацию, но разделили их только по умению летать в облаках. А нормативы боевой работы оставили почти прежними — что для летчика первого класса, что для третьего. Справедливо? А подход к оценке в стрельбе должен быть всесторонний. Смирнову, скажем, чтобы получить пятерку — надо в цель положить весь боезапас, а Анохину для этой оценки и половины хватит.
Я почувствовал, как внутренне соглашаюсь с Потаниным. Только меня коробит его произвол в этом деле. Я спокойно заметил: