Однополчане

Машинально хватали они противохимические накидки - пропитанную маслом бумагу величиной в несколько квадратных метров, которая была искусно сложена в одну четвертую формата и лежала в маленькой сумочке, привязанной к коробке противогаза. Эта бумага должна была предохранять от едких жидкостей. Они рывками вытаскивали бумагу, хватали за помеченный угол, становились против ветра и набрасывали накидку на голову. Бумага разворачивалась, и они, пригибаясь, закрывались ею. И вот весь плац заполнился серо-зелеными бугорками, какими-то похожими на жаб чудовищами, которые покачивались, переминаясь с ноги на ногу. Никого нельзя было узнать. Они ничего не видели под своими серыми покрывалами, кроме неясных очертаний затененного кусочка земли, на который присели. Долго сидели они на корточках. Металлический звон давно уже затих, а они все еще не вставали. Наконец послышалась команда: "Химическая опасность миновала", и снов.а раздались удары по рельсу.

Они поднялись, сбросили накидки и увидели идущих между рядами двух санитаров с носилками.

На носилках лежала человеческая фигура, закрытая простынями, видны были только волосы, женские волосы. Санитары принесли носилки на плац и остановились перед бараком коменданта лагеря. Там стояли майор, дивизионный генерал и человек в черной, шитой серебром форме. Санитары опустили носилки на землю. Майор подошел ближе. Санитары сняли простыни. Майор закричал. Он кричал, зажимая кулаком рот, все это видели, но он продолжал кричать, сжатые пальцы не могли заглушить этот крик. Генерал обнял его за плечи и увел. Крик звенел у всех в ушах. Солдаты стояли точно окаменелые. Вдруг послышался еще один вскрик, тихий, он донесся из солдатских рядов. Вскрикнул Томас. Иозеф и Карл подошли к нему. Генерал вернулся из барака.

Он говорил с эсэсовцем. Прибежали офицеры. Возле носилок поднялось облако пыли. Генерал приказал построиться. Батальон образовал каре. Солдаты стояли плечом к плечу; от пропотевших масок, висящих на груди, шел пар, от лиц тоже шел пар. Генерал шагнул вперед. Не было слышно ни звука. Генерал заговорил:

- Солдаты! Вашего майора постигло тяжелое горе. Русские варвары опозорили и убили его дочь.

Ее нашли возле границы, зарытую в землю, с обезображенным лицом. Возле нее нашли еще русский штык. Но час убийц пробил! Солдаты, вы отомстите за своего командира! Солдаты, в память убитой шапки долой!

Они сорвали с головы фуражки. Они стояли лицом на восток.

- Шагом марш! - скомандовал генерал.

Генерал шел впереди. Солдаты шагали по плацу.

Когда они подошли к носилкам, эсэсовский офицер снял с убитой покрывало. Генерал сказал правду: лицо было изрезано и исколото так, что его нельзя было узнать, а возле этого страшного лица длинный штык, похожий на грифель, четырехгранный, несомненно русский, с темными пятнами крови. Эсэсовец вскинул руку в нацистском приветствии. Генерал крикнул: "Внимание!" Подойдя к носилкам, генерал и солдаты перешли на парадный шаг и угрожающе прошествовали мимо опозоренной покойницы. Покрытые испариной хоботы масок на груди смотрели на изрезанное лицо убитой. Впереди выступал генерал, весь в золоте и пурпуре. Угрожающе печатая шаг, они покидали плац и уходили все дальше на восток.

Солнце спустилось за горизонт, и ночь окутала землю.

Томас едва мог понять, как хватило у него сил пройти мимо трупа. Когда он шел, то думал о страшном суде, думал о том, что на мертвых выступает кровь, если мимо них проходит убийца, раны мертвых открываются, а убийцы, как подкошенные, падают ниц. Но ничего не случилось, он остался в строю рядом с Карлом и Иозефом, в строю походной колонны, влекомый какой-то магической силой, которой не мог преодолеть. Он даже посмотрел, как и все, на лицо убитой, и ничего не случилось. Она была мертва, она молчала.

"Ну вот, все прошло, все кончилось, - подумал он, облегченно вздохнув. - Все кончилось. Больше ничего не случится. Все прошло, уладилось, утряслось. Теперь уже ничто не угрожает нам!"

Иозеф подтолкнул его в бок и сказал:

- Это сделал мой старик, здорово придумал, а?

- Твой старик великолепен, - сказал Карл.

- Вот вам национал-социалистское решение вопроса, - сказал Иозеф. - В этом отец мастак.

Эти вещи он понимает. Он все решает в духе нацизма; бессмыслица получает смысл, и беда становится благодеянием. Такова наша политика!

- В политике я ничего не смыслю, я далек от политики, - заметил Карл, политика никогда меня не интересовала. Но твой старик в ней разбирается.

Это политика правильная,человечная!

- Ив этом смысле он прав, - продолжал Иозеф. - Он сказал мне: "Раз уж так случилось, то вы тут ни при чем. Ведь вы этого не хотели. Совершенно невероятно, чтобы вы хотели ее убить. Немец не бывает убийцей. Но вполне вероятно, что этого могли хотеть большевики. Это у них в порядке вещей.

Они бы так и сделали, если бы имели возможность.

Мы не лжем, когда утверждаем, что это сделали они.

Немец никогда не лжет. Он ищет тех, кто по своей природе способен на такое дело. И находит".

- Твой старик - парень что надо, право же, - сказал восхищенный Карл. Майор действительно поверил или только делает вид?

- А меня это не интересует, - заметил Иозеф. - Должен верить. Это важно для нации. Это нам выгодно. Отец сказал, что нужно решать все с пользой для нас. В этом сущность национал-социалистской философии!

- В философии я ничего не смыслю, я больше за практику, - сказал Карл.

- Ну, а практика такова, что дело улажено окончательно и бесповоротно, - ответил Иозеф.

- Это хорошо, ох, как это хорошо! - промолвил Томас.

Потом они заснули, не снимая одежды, положив рядом с собой винтовки.

На рассвете, в четвертом часу, в сторону границы стремительно пролетел самолет, а спустя несколько минут с грохотом низвергся с неба широкий прямоугольник яростного металла. Было видно, как от этого ревущего металла отделяются маленькие, похожие на сливы темные металлические тельца и падают вниз, покачиваясь вокруг оси, как ваньки-встаньки.

Одновременно начался ураганный артиллерийский огонь. Из серого марева, окутавшего границу, поднялась стена дыма, и были видны вспышки. Потом солдаты услышали гул и скрежет мчащихся танков, а затем двинулись и они мимо куста, где валялась чернокрасная цапля, через дренажную канаву, где лежал пограничный камень, перепрыгнули через могилу в болоте и прорвались через границу. Они увидели первых убитых: русских в военной форме, крестьян, лежавших возле дымящихся изб, и одного немецкого солдата с простреленной грудью, сжимавшего в окоченевшей руке пучок травы.

Они шли весь день, почти не встречая сопротивления. К вечеру достигли деревушки, где сделали привал. В деревушке было всего шесть домов, желтых, кособоких, крытых камышом; в сумерках они казались невесомыми. Это была бедная деревня, бедная еще в мирное время, а первый день войны окончательно разорил ее. Сопротивления здесь не оказывали, но двое крестьян лежали убитые, один дом горел, и все погреба были разграблены. На одном еще уцелевшем доме был прибит плакат с надписью: "Немецкие рабочие и крестьяне, не стреляйте в своих советских братьев!" Иозеф сорвал плакат и сжег его.

- Здесь мы поставим виселицу, - сказал майор.

Он приказал выгнать из домов всех жителей деревни и собрать их на площади. Нашлись восемь крестьян, двенадцать крестьянок и восемь детей.

Майор вызвал из круга двух девочек. Он приказал повесить их в отместку за смерть своей дочери.

Девочек увели, их поставили к стене дома и велели поднять над головой руки. Они не произнесли ни слова, они не плакали, словно ничего другого и не ожидали. Сзади них стояли часовые с заряженными винтовками, с примкнутыми штыками, похожими на широкие ножи, остро отточенными, ослепительно блестевшими немецкими штыками, теплый отблеск огня струился по широкому желобку, выточенному посередине штыка, чтобы с него могла лучше стекать кровь.

- И правильно, нужно кончать с этой сволочью, - сказал Иозеф.