Страница 18 из 31
СССР не был исключением. “Сталинский план подъема народного хозяйства” предусматривал возведение целых каскадов мощных ГЭС (гидро-электростанций) на Волге, Днепре, Днестре, Иртыше, Лене, практически на всех реках страны. Для этого эпохального действа у властей была готовая рабочая сила ГУЛАГа. А вот мозгов для ее направления в нужную сторону было маловато. Поэтому в Московском Инженерно-строительном институте прямо посреди учебного года и был спешно объявлен так называемый “Зимний набор” студентов на Гидротехнический факультет.
Вот так на взлете очередной коммунистическо-социалистической программы переделки природных ландшафтов в январе 1950 года я появился на Разгуляе в здании МИСИ им. В.В.Куйбышева, построенном еще в XIX веке по проекту знаменитого зодчего Казакова. Надо признаться, довольно скоро мои прежние честолюбивые устремления к литературно-гуманитарной деятельности стали буксовать, а потом и вообще застопорились, и я все больше начал прикипать к красоте конструкций из сборного железобетона, к изяществу арочных плотин и мощи гидроэлектростанций. Я вступил даже в Студенческое Научное Общество (СНО) и стал настолько успешно учиться, что получил так называемую “повышенную стипендию”, а потом и вообще окончил институт с “красным дипломом”, которого вместе со мной удостоилось всего 4 выпускника нашего курса.
Мало того – меня еще выбрали и СТАРОСТОЙ группы. Сначала это было маслом для сердца, гулко стучавшего в маршевом ритме мелкого тщеславия. Но оказалось, что долго находиться в этом почете не только не лестно, но и довольно накладно – в Старостины обязанности входило получать на всю группу стипендию. А кассир-рассчетчик был я совсем некудышний, а, если честно признаться, просто дрянной – постоянно где-то в чем-то ошибался, и мне частенько приходилось покрывать постыдную недостачу откусыванием ее от собственной степухи. Кроме того, именно тогда я открыл для себя старую истину: раздающий другим полученные им сверху блага никаким уважением и любовью не пользуется, а наоборот, вызывает подозрение и недоверие (если только он не властьимущий и не пахан-вор). Наверно, это и явилось одной из главных причин возникновения неприятной напряженки в моих отношениях с коллективом, закончившейся собранием, на котором меня с должности благополучно убрали.
Тогда же мне впервые в пах ударил еще один жизненный урок из науки нравственности. Выяснилось, что есть категория людей-оборотней, которые, когда им надо, могут быть с тобой премиленькими и предавать тебя за милую душу, когда фортуна поворачивается к тебе задницей. Таковым оказался некий Ваня Клепов, к которому я довольно долго относился со знаком плюс, наверно, именно потому, что он проявлял настойчивое стремление со мной дружить.
Как-то я увязался с одной из институтских компаний в двухдневный турпоход по Подмосковью, и пригласил с собой этого Клепова. Мы спали в одной палатке, помогали напяливать друг на друга двадцатикилограммовые рюкзаки, делили, так сказать, хлеб-соль. Но вот именно последнее и послужило индикатором-указателем того, кто чего стоит. Правда, это была не соленая соль, а сладкая шоколадка, положенная мне в карман брезентухи моей заботливой мамой и не без удовольствия сжеванная мной на одном из привалов. Оказалось, что такие преступления надо делать втихоря, где-нибудь за кустиком, а не на виду у всех, вызывая завистливое слюноотделение.
– К тому, что здесь уже сказали, – заявил на том самом собрании мой “друг” Ваня Клепов, – нельзя не добавить, что Женька – отъявленный индивидуалист-эгоист. Вот, к примеру, ходили мы с ним на первомайские праздники в поход, так он там в одиночку лопал шоколад от пуза и ни разу ни с кем не поделился. Разве это по-комсомольски?
И, конечно, этот поганец проголосовал против меня.
Учился у нас в группе один немного странный и сначала совсем неконтактный парень Леня Алилуев, только через много лет я сообразил, что он был родным племянником застрелившейся жены Сталина Надежды Алилуевой. К 3-му курсу он как-то оттаял, стал выборочно с кем-то дружить. Особенно плотно он почему-то приятельствовал с Давидом Лукацким, носившим большой крючковытый еврейский нос. Обещавший быть особенно страшным 1953 год мы всей нашей группой встречали у Алилуева в большом сером доме на Набережной, ставшем широко известным благодаря писателю Ю.Трифонову.
Помню после перепоя все разбрелись по той многокомнатной квартире, а я с парой других слабаков задремал прямо в столовой на круговом кожаном диване, который окольцовывал толстый столб, стоявший посреди комнаты. Напротив на стене висела большая рама золоченого багета с портретом красивой дамы в позе, повторявшей серовскую картину актрисы Ермоловой. Много позже я догадался, что это и была лёнина мать Анна Сергеевна Алилуева, репрессированная своим шурином-параноиком и после его смерти вернувшаяся из лагеря с почти полной потерей рассудка.
Была у нас в МИСИ еще и небольшая театральная студия, ведшаяся профессиональной актрисой, одной из бывших прим МХАТА'а Лидией Федоровной Друцкой. Будучи в то время редактором курсовой стенгазеты, я как-то даже попытался с ней законтачить, предложив инсценировать популярный тогда роман Трифонова “Студенты”, но что-то не задалось.
Главные роли героев-любовников, кроме красовца четверокурсника с эксклюзивной фамилией Грамматикати, в институтских спектаклях играл Сева Шестаков, будущий первый муж будущей известной артистки Ийи Савиной, у которой от него родился ребенок-даун, после чего они развелись. Всеволод Михайлович вскоре отошел от актерской деятельности, защитил докторскую диссертацию и провел жизнь известным ученым-гидрогеологом, профессором МГУ, моим коллегой, с которым мы неоднократно по разным делам плотно взаимодействовали.
Каша в котелках и лапша на ушах
Самыми запоминающимися, этакими “эпохальными” эпизодами моей студенческой жизни были производственные практики. Первая, после 3-го курса, состоялась на строительстве Усть-Каменогорской ГЭС, куда летом 1953 года после многодневной тряски на вторых и третьих полках бесплацкартного вагона мы приехали большой группой нашего МИСИ. Жили мы в школе поселка Аблакетка, работали кто где, я глотал цементную пыль на бетонном заводе.
Кажется, именно тогда простая истина, что люди разной национальности во многом отличаются друг от друга, в моем сознании перешла из теории в практику. В то время в Казахстане жили высланные Отцом народов немцы Поволжья. Это были толковые работящие люди, резко выделявшиеся среди основного населения казахов, которые в большинстве своем были ленивыми, тупыми и неряшливыми. На стройке немцы работали прорабами, бригадирами, начальниками участков. В противоположность им, казахи либо занимали представительские должности больших начальников, либо были простыми чернорабочими.
Характерно выглядели улицы поселка строителей. С одной их стороны стояли добротные каменные немецкие дома, окруженные деревьями, кустами, огородными грядками. С другой – саманные глинобитные хибары казахов, и выжженная солнцем голая земля вокруг них не держала на себе ни одной травинки.
Наверно, не очень пристойно мне, сыну народа, веками притесняемого именно по национальному признаку, признавать правду расовых теорий. Но ведь против истины не попрешь. Разве можно было не замечать отличие грубых крикливых чеченов и азеров на Преображенском рынке от тихих скромных москвичек, покупавших там чернослив и курагу. А как не видеть поистине кардильерский хребет, разделявший культурные уровни американских негров и белых американцев? Найдите среди первых хоть одного крупного физика, математика или шахматного гроссмейстера, не говоря уж о нобелевских лауреатах. Несмотря на усиленные попытки этих афроамериканцев как-то окультуривать, вопреки предоставлению им преимуществ при поступлении в университеты и на престижную работу, ничего не получилось. А вот по числу драк, убийств, грабежей они в США занимают, согласно статистике, почетное первое место.