Страница 16 из 31
– Почему же ты не ответила тете на последний вопрос, разве ты не знала про дедушку Ленина?
– Нет, я про него как раз и подумала, – признался ребенок, – но не знала точно, что он самый-самый любимый.
Нужны ли еще здесь какие-нибудь комментарии? Все понятно.
С переходом из детства в юность, кроме окончания школы, у меня связано еще одно важное и памятное событие – первая самостоятельная поездка в поезде дальнего следования. Как уж это мама осмелилась пустить меня одного в турпоход на Кавказ? Не знаю. Но в антракте между изнурительными экзаменами на аттестат зрелости и муторным поступлением в институт меня, снабженного желтым фибровым чемоданом, погрузили в вагон, из которого через пару дней я вышел на перрон вокзала в Дзауджикау (так после войны именовалась тогда столица Осетии, раньше называвшаяся Орджоникидзе, а ныне ставшая, как и при царе, Владикавказом).
Мой туристический маршрут был автобусный и проходил по Военно-Грузинской дороге с окончанием в Батуми. Но я к подножью горы Казбек, которая венчала тот маршрут, не попал. И вот почему. На турбазе ко мне подошел пожилой мужчина (теперь-то я вспоминаю, ему было всего лет 40) и, посетовав на слабое здоровье, предложил обменять мою автомобильную поездку на настоящий пешеходный поход по Военно-Осетинской дороге. Недолго думая, я согласился, получил в обмен на свой чемодан его рюкзак, тут же нагрузившийся “сухим пайком” (банками тушенки, сгущенки, хлебом, крупами, спальником) и с группой из 25 человек во главе с осетином-инструктором отправился преодолевать Мамисонский перевал.
Очень скоро трудноподъемный рюкзак начал так сильно давить на мои покатые неспортивные плечи, что вертикаль моего положения на каменистой и пыльной дороге, сначала превратившись в г-образную загогулину, стала переходить в горизонталь. Правда, другие наши ходоки, не сильно от меня отличались выносливостью – так же, как я, часто спотыкались и валились на землю вовсе не только на привалах, которые инструктору приходилось объявлять все чаще и чаще. Наконец, он над нами сжалился и в ближайшем ауле нанял (конечно, за наши деньги) телегу, запряженную милым ушастым осликом. Мы вздохнули с облегчением и принялись вдыхать горную полынную и пыльную романтику полной грудью.
На турбазе в Батуми я получил свой чемодан обратно.
Глава 3
Время лечит то, что времена калечат
У порога бериевского МВД
Только в детстве мы точно знаем, кем будем, когда вырастем. Летчиком, космонавтом, киноактрисой, балериной. Или хотя бы, как заявила моя семилетняя дочка Инночка:
– Кем я буду? Ну, конечно, Инной Евгеньевной.
Но вот подходит пора выбора жизненного пути, профессии, и мы теряемся, сомневаемся, колеблемся, не знаем, что делать, кем стать, куда идти учиться. Правда, на 7–8 таких нерешительных недотеп почти всегда находятся 2–3 продвинутых молодцов, рано определившихся, твердо знающих, чего они стоят и чего они хотят.
Я относился к неуверенному в себе большинству. Моя потомственная принадлежность к технической интеллигенции никакого особенного выбора мне не оставляла. И я знал об этом уже в пятилетием возрасте, когда гордо заявлял: “У меня мама инженер, папа инженер, бабушка инженер, дедушка инженер, няня инженер и я инженер”.
Однако, душа моя тянулась к пыльным тропам дальних путешествий и волнующим загадкам книжных полок, ее влекли извилистые хитроумия философских построений и беспокойные тайны ушедших веков. В 10-м классе я воображал для себя какую-то многослойную литературно-географо-историко-философскую профессию. С такими задумками мне, конечно, следовало бы толкнуться в МГУ, но я столько слышал о его элитарности и недоступности для простых смертных, что решил не дразнить волка. Пропахав гору всяких справочников, проспектов, реклам я решил, что более проходной дорогой к гуманитарному образованию должен быть для меня некий Историко-архивный институт.
Туда я и подал свои документы после получения в школе аттестата зрелости. Подать-то я подал, но, увы, их не приняли. Этот отказ показался мне каким-то странным, абсурдным, необъяснимым – обычно таких, как я еврейцев, не принимали в вузы по результатам конкурсных экзаменов, на них неугодных абитуриентов просто-напросто заваливали. А тут даже до экзаменов не допустили. Почему?
Я не знал и даже не догадывался. Впрочем, поначалу никто из взрослых мне тоже тогда не мог ничего объяснить. Хотя я и чувствовал, что в воздухе висит какая-то непонятная гнетущая тревога, связанная с ежедневными грозными газетными разоблачениями то одних, то других врагов народа. Вообще-то на политические темы в моем окружении почти никогда не говорили, и о сталинских репрессиях я никакого представления не имел. Правда, как раз в это время арестовали отца моего одноклассника Владика Полонского – говорили, что у него нашли дома несколько номеров запрещенного тогда журнала “Америка”. Но позже мой папа, знавший Полонского по работе, объяснил, что его арестовали уже повторно по делу осужденной еще до войны вражеской “Промпартии”.
Слышал я и о злоключениях побывавшего недолгое время в тюрьме отцовского старшего брата Якова Зайдмана. Но оба эти случая выглядели для меня, как отдельные частные эпизоды, некие недоразумения, довольно быстро выяснившиеся. Вот и папа Владика вскоре был освобожден, и дядя Яша, выйдя из заключения, даже не был ограничен в правах. Не особенно я задумывался и о причинах лишения возможности жить в Москве также других наших родственников: дяди Соломона (того самого, о похоронах которого рассказано в предыдущей главе) и Муси (Анисима), вынужденных снимать квартиры в Туле и Расторгуеве.
Вот почему отказ в приеме документов для поступления в Историко-архивный институт я вовсе не связывал с какими-то спущенными сверху указаниями-распоряжениями. Я думал, что это дело рук сволочей бюрократов, которые только по блату принимают людей в престижные вузы. Всем было известно, что, кроме обладателей золотых и серебряных медалей, попадают туда лишь сынки разных генералов, артистов, профессоров, академиков. А я-то кто такой?
Наивный глупый мальчишка – не увидев своего имени в списках счастливчиков, допущенных к сдаче экзаменов, я отправился качать права в приемную комиссию.
– Ты отбракован по медицинским показателям, – объяснили мне там. – При осмотре у тебя установлена слабость здоровья. Иди, выясняй.
В институтском медицинском кабинете толстая тетка в несвежем белом халате недовольно полистала амбарную книгу, нашла мою фамилию и уставилась на меня глазами речного сома. Подержав с полминуты язык в загадочном раздумье, она приоткрыла густо накрашенные губы и нехотя процедила:
– Ты же сам написал в анкете, что болел скарлатиной, свинкой, коклюшем, вот и результат, сердце у тебя не в порядке. Анкеты, они, знаешь ли, многое говорят.
Я стал что-то лепетать о странности этого вывода, о том, что те детские болезни никак не могут повредить моей работе архивариусом, но пузатая белохалатница меня уже не слушала и, отвернувшись, дала понять, чтобы я катился куда подальше.
А отец, узнав о моей неудаче, объяснил ее, как я тогда сначала подумал, с каких-то непонятных организационно-государственных позиций:
– Мне и раньше было известно, что все архивы у нас в стране – это режимные учреждения, они строго засекречены и принадлежат МВД. Но, грешен, не сподобился узнать, что и твой Историко-архивный относится к этому же серьезному ведомству. А то бы тебя сразу отговорил – куда лезть с нашими суконными рылами и еврейскими носами? Но не горюй, иди в экономисты, как я советовал.
И правда, какой дурак в 1949 году мог расчитывать просочиться в институт бериевского министерства внутренних дел? С моей стороны, конечно, это было тупым мальчишеским недомыслием и полным отсутствием хоть какого-то представления об окружающей действительности и временах, ей соответствовавших. А родители, как я понял, тогда слишком плотно были заняты своими убийственно непростыми судьборешающими делами, от которых на меня у них не оставалось времени.