Страница 3 из 10
Белый, розовый… И остальные. Цвета настоящего счастья. Я представила, как я рисую…
Вообще-то я рисовала плохо. Редко и очень «обычно»: домики с треугольными крышами (в середине окошко, труба справа, колечками дым). Рядом дерево (веточки должны «куститься»). Иногда принцесс в пышных юбках до пят, на голове – пружинки кудрей и корона с «фатой». (Так рисовали все девочки.)
Но, может, я рисовала плохо именно потому, что у меня никогда не было таких замечательных карандашей?
А если бы у меня оказалась коробка с лисичкой… Она стоит 17 копеек…
Тут у меня перед внутренним взором пронеслась вся прошедшая жизнь… Рука дернулась – будто чужая – и протянула в окошко две монетки по десять копеек…
И вот у меня в авоське лежит полбуханки черного, а другой рукой я прижимаю к груди коробку с карандашами.
Мое движение страшно замедлилось. Коробка с лисичкой не принесла мне счастья. Она как будто бы не признавала во мне свою хозяйку. А у меня в голове со скрипом прокручивалась какая-то заезженная пластинка, и незнакомый голос с разными интонациями произносил:
«Мамочка, хлеба не было. Но зато посмотри, какие прекрасные карандаши. Я решила, что ты не будешь ругаться».
«Мамочка, хлеба не было. Я не успела спросить разрешения. Но это такие хорошие карандаши».
«Мамочка, ты не будешь ругаться? Хлеба не было, были карандаши. И мне так захотелось…»
Последнее, ощущала я всеми фибрами своей души, вообще никуда не годилось: «мне захотелось»!
Мама открыла дверь. Я не помню, что я сказала. Может, и ничего. Мама только взглянула – и, не дав мне раздеться, приказала холодно и отчужденно: «Сейчас же неси назад».
Это было ужасно.
Не то было ужасно, что мне не придется порисовать розовым карандашом. С этой мыслью я смирилась мгновенно. Но ведь надо идти к той же самой тетеньке, продавщице в ларьке! Надо будет что-то ей говорить. Объяснять (объяснять!), что я совершила нечто запретное. Она думала, я действительно покупаю. А я просто взяла и украла 17 копеек… А вдруг она не возьмет? А вдруг она?..
…Я не помню, как добрела до ларька. Прелесть лисички совершенно померкла. Я уже не могла понять, что в ней было такого… Я протянула коробку в окошко и выдавила из себя: «Извините, возьмите, пожалуйста, мне мама не разрешила…» До сих пор удивляюсь, как эти «извините-возьмите» не застряли у меня в горле. И как это я, протянув в окошко коробку с карандашами, от стыда не упала замертво?
И тогда меня, бездыханную, куда-нибудь понесли бы… И тогда мне бы все простилось…
Продавщица поморщилась и с некоторой брезгливостью взяла у меня коробку.
И вернула 17 копеек…
Через день я снова пошла за хлебом. Теперь мой путь осложнился: нужно было как можно скорее проскочить мимо газетного ларька. Я боялась, что продавщица меня заметит. И узнает – и мне придется выносить ее взгляд…
Но каждый раз краем глаза я все-таки замечала: «Лисичка» еще продается…
Хорошо, что хлебный фургон перестал приезжать. Скоро недалеко, в недавно построенном большом доме, открылась новая булочная.
А я ведь знала, что с этими карандашами все так и будет!
Мама не только заботилась о развитии моей речи. Она еще мне объясняла, почему «так не надо делать». Запрещает что-нибудь – и всегда объясняет, почему запрещает. Ребенок, по мнению мамы, «должен все понимать», а не «слушаться из-под палки».
Вот не хочу я, трехлетняя, уходить с прогулки домой и устраиваю рев. Так и кричу на весь двор: «Не хочу-у-у домой!»
(Еще бы я хотела домой! Мы тогда жили в трехкомнатной коммунальной квартире. В одной комнате – мы: четверо взрослых и двое детей. В соседских комнатах – по семье: четыре и два человека. Из комнаты мне выходить не разрешали, а то можно и с Требуковым столкнуться. Фамилию «Требуков» произносили по-разному. Мама – со страхом, папа – с плохо скрываемым гневом.
Требукова я видела пару раз. Один раз издалека. А второй раз вблизи. Он был огромным, до самого потолка. Во второй раз, хотя мы и оказались рядом, я его толком разглядеть не успела. Я вдруг лишилась точки опоры, и шею сдавило так, что в глазах потемнело: это Требуков поднял меня за шиворот. Когда ноги мои снова коснулись пола, я обнаружила, что стою, уткнувшись носом в закрытую дверь. А Требуков глухо цедит сквозь зубы: «Ваш жжжиии… (тут было неразборчиво) мешается под ногами. Уберите ее отсюда». Мне тогда было три года.)
В общем, я любила гулять и когда меня уводили со двора обратно домой, устраивала рев.
Но на маму мой рев никакого впечатления не производит. Она говорит даже тише обычного:
– Мариночка, плачь – не плачь, слезами делу не поможешь. Домой все равно идти придется.
Принцип «все надо объяснять», утверждала мама с нескрываемым торжеством, в моем случае действовал просто великолепно. Чуть ли не с первого раза. На второй день я уже просто всхлипывала. А на третий сама говорила:
– Плачь – не плачь, слезами не поможешь… – утирала слезы и брела к подъезду.
Так что мама мне все объясняла. По крайней мере, ей казалось, что она все объясняет.
На кнопку дверного звонка нашей новой квартиры мы по привычке нажимали два раза. Так звонили еще в коммунальной квартире: к тете Шуре – один звонок, к Требуковым – три, а к нам – два. Теперь мы жили в «отдельной квартире» (отдельной от соседей) и было понятно: кто бы ни позвонил, это именно к нам. Но два звонка – коротких и с небольшим интервалом между нажатиями кнопки – означали, что звонит кто-то свой. А если звонят по-другому, значит, за дверью чужой.
В этот раз звонил кто-то чужой – уверенно и настойчиво. Мама спросила:
– Кто?
Что-то ей там ответили. Она сначала застыла, потом открыла дверь «на цепочку», выглянула в щелку, снова прикрыла дверь и стала бороться с цепочкой. Дверная цепочка была несложным приспособлением. И обычно проблем с ней не возникало. А здесь она вдруг перестала слушаться. И мама в борьбе с ней покрылась потом. Тому, кто стоял снаружи, пришлось еще раз позвонить. Наконец мама справилась с дверью. Вошел какой-то уверенный в себе человек и попросил разрешения воспользоваться телефоном.
Мама молча кивнула.
Человек набрал номер, что-то быстро сказал (я услышала слово «наряд»), положил трубку и повернулся к маме:
– Спасибо вам за содействие. Мы проводим на рынке облаву. Вы очень нам помогли.
И вышел.
Мама, двигаясь как деревянная, заперла за ним дверь, повернулась, сделала шаг в сторону комнаты – и застыла на месте.
– Сесть…
Это она мне сказала? Я принесла ей стул. Мама неловко села, как будто не понимала, что происходит вокруг. Еще хорошо, что я принесла ей именно стул, со спинкой. А если бы табуретку? У нас были трехногие табуретки…
– И водички, Мариночка…
Я принесла ей воды в темно-зеленой эмалированной кружке. (Дома мы пили из таких кружек. У каждого – своя кружка. Эта была моей.)
Мама даже не поднесла кружку ко рту – просто сидела и держала ее в руках.
Странно так было. Будто мы с ней оказались в каком-то театре. Она – «главная героиня», а я вижу себя «в двух планах» – и «на сцене», и «в зале». Одна стоит рядом с маминым стулом, а другая смотрит на все и ждет, что будет дальше.
– У него была красная книжечка… Они всегда показывали такую красную книжечку…
В «ее время» был «культличности» Сталина, рассказала мне потом мама.
Тогда людей арестовывали неизвестно за что, за какие-то мелочи. Достаточно было сказать: «У Сталина тоже могли быть ошибки», – и тебя арестуют. И когда приходили кого-нибудь арестовывать, то показывали «такую красную книжечку»…
Тут мама делала паузу, будто она сбилась с мысли. Но эту мысль – неприятную – тут же вытесняла другая. Новая мысль выглядела спасительной, и у мамы светлело лицо: