Киномеханика

Учитывая то, как он бестолково шарахался между сундуком, ширмами и окном в момент пробуждения, Марат решил не суетиться и использовать то, что само шло в руки. Девчонку можно было незаметно для нее допросить, раз уж она своим приходом помешала более тщательному осмотру помещения. Она говорила шепотом, имея в виду, что мать спит, но этот же тон настраивал на проникновенный разговор, и Марат стал с ней шептаться, осторожно запуская зубы в мягкие сливы и плохо чувствуя их вкус опухшим ртом.

Для затравки он показал ей гладкий желтоватый голыш с продетым в узкое отверстие обрывком медной цепочки – вчера он обнаружил его зажатым у себя в кулаке. Видимо, отталкивая его от себя, Барабуля порвал ошейник, за который Марат удерживал длиннорукого соперника на короткой дистанции. Девочка объяснила, что такой камень с проточенной внутри него морем дырочкой называется «куриный бог» – он приносит удачу и встречается крайне редко. За три года, что они приезжают на море (он оказался прав!), ей такой ни разу не попался, хотя за три недели маминого отпуска, который уже подходит к концу, она насобирала на пляжах целую коллекцию отличных камешков и ракушек. Эти сведения, как и сами камешки, не представляли для Марата никакой ценности, еще менее в его планы входило знакомство с коллекцией девчонки, которую она, судя по всему, намеревалась перед ним разложить. Уловив в голосе девочки зависть, Марат прервал ее и равнодушно подарил ей трофей, жестом показав, что ответных даров не надо, и для дальнейшей разминки занялся ее именем. Девочку звали Эля. Марат, обучаясь в Учреждении более грубым дисциплинам, чем этнография и ономастика, не смог разобрать национальной принадлежности ее полного имени Эльвира (вполне возможно, оно было интернациональным), но, чтобы задеть ее за живое и вынудить оправдываться – а ведь именно в таком ключе следует вести допросы, – спросил, не еврейка ли она. Эля, однако, не обиделась. Нет, она не еврейка. Ее вычурное имя – дань экзотике, к которой тянется ее мать, скучая в Салехарде. А к чему еще может тянуть молодую красивую женщину, которая весь год, кроме трех недель на курорте, проводит в тундре, в городе, который расположен прямо на Полярном круге? Хотя мать можно понять, Эля своему имени не рада. В школе к нему цепляются, и в душе она отчасти согласна с этими придирками: имя действительно отдает ливерной колбасой. Людей, чтобы не осложнять им искусство жизни, надо называть просто: Оля, Коля… В заключение она неожиданно прибавила, сочувственно глядя на Марата:

– У тебя тоже плохое имя.

– Да, запоминающееся, – неопределенно ответил он, зная, что она не поймет.

– А почему тебя так назвали?

– Слишком много детей было в семье. Все нормальные имена достались тем, кто появился до меня. Зато я знаю имя еще неудачнее наших, – равнодушно сказал Марат.

– Какое же? – с любопытством прошептала Эля.

– Адик.

Она улыбнулась и энергично помотала головой:

– Это не имя, а кличка. На самом деле его зовут Владилен – в честь Владимира Ильича Ленина. Но, конечно, такое имя хуже всякого другого, потому что лучше Ленина всё равно не будешь и равным ему тоже. Адик еще и в тюрьме сидел – вот он и взял кличку. Кому же понравится быть хуже своего имени!.. Но спрашивать прямо его нельзя, – добавила Эля, – он отшучивается, говоря, что его полное имя Ад.

Разговор вошел в нужное русло, и Марат быстро получил от Эли полезные сведения, не вызвав у нее никаких подозрений, потому что вопросы типа «за что сидел?» в сложившейся ситуации были естественным проявлением любопытства в процессе непринужденной беседы. Очень ценно было то, что Эля делилась не столько собственными детскими наблюдениями, сколько информацией, подслушанной из разговоров матери с квартирной хозяйкой.

Лора с дочерью три года подряд останавливалась тут, в полуподвальчике квартирной хозяйки бабы Шуры. Они даже обменялись адресами и посылали друг другу письма, из которых Шура узнавала о времени приезда постояльцев, а Лора – о том, что на этот срок для нее будет освобождено полкомнаты. Хотя Адик все эти годы отсутствовал, отбывая срок, его личность нередко становилась предметом пересудов, так как Шура недолюбливала его мать, Раису, за спесь и высокомерие, но, учитывая, что они были соседями (Раиса жила этажом выше), хозяйка переходила на зловещий полушепот. При этом Лора прикрикивала на ужинавшую рядом дочь, чтобы она не слушала разговоры взрослых, а быстрее ела и шла спать. Но тут-то Эля и ловила каждое слово. Она довольно отчетливо запомнила то, что из года в год заочно шептала баба Шура заинтригованной элегантными преступлениями Адика Лоре. И хотя Эля в тщеславном стремлении рассуждать по-взрослому забавно путалась в специальной терминологии и говорила «фасовщик» вместо «фарцовщик», Марат не перебивал ее, на ходу восстанавливая то, что в действительности стояло за ее словами. Иногда, увлекшись случайно затронутым по ходу беседы предметом, Эля уклонялась в сторону от ее главной темы – и тогда Марату приходилось терпеливо и незаметно для ребенка возвращать допрос в нужное русло, мирясь с неизбежными на окольных путях потерями времени. В конце концов Марат составил об Адике приблизительное представление.

В свои неполные тридцать лет Адик нажил много врагов, но нацеливать на него кого-то из них не имело смысла, потому что любой из них в отдельности был, очевидно, слабее его, и только в совокупности у них хватило бы сил упрятать его за решетку. (Рецидивист Юсуф был, конечно, из друзей Адика, и Марат не решился бы затеять интригу, чтобы как-нибудь столкнуть их лбами.) Пять лет – это был его первый срок – Адик получил в совокупности за мошенничество и спекуляцию фирменными вещами, которые доставал у приезжающих в город-курорт туристов из соцлагеря и западных немцев. Ему грозил более длительный срок – его подозревали в валютных махинациях, но при обыске ничего не обнаружили: ни немецких марок, ни американских долларов, ни польских злотых, ни чехословацких крон, ни даже советских рублей. Кроме того, нашелся еще целый ряд смягчающих обстоятельств. И хотя ни одно из них официально нельзя было принимать во внимание, фактически они всё-таки расположили суд в пользу обвиняемого.

Отец Адика был инвалидом войны. (Марат отметил, что Эля называла его по-свойски – «дядя Коля», – в то время как про мать Адика говорила «Раиса», равнодушно копируя речь взрослых.) То, что он присутствовал на суде с боевыми наградами на груди, хотя даже 9 мая надевал лишь орденские планки, служило лишь трогательным проявлением его озабоченности судьбой сына. Этот работяга-фронтовик находился поблизости и в то же время бесконечно далеко от шикарных гостиниц и центральных набережных курорта, где отдыхали интуристы, включая граждан когда-то побежденной им Германии. Сам дядя Коля про это, может, мало думал. Но большинство местного населения, к которому, естественно, принадлежали разбиравшие дело Адика юристы и народные заседатели, относились к немцам с некоторой долей раздражения. Дело было не в зависти к их одежде – чего ж тут плохого, если человек имеет возможность носить добротные модные вещи, – а в том, что они в чужой стране нисколько не желали поступаться своими привычками. Например, у взрослых мужчин была манера носить в общественных местах шорты. Среди советских граждан это позволяли себе только мальчики пионерского возраста, не считая, конечно, отдельных выскочек и эксцентриков. По этим шортам и другим приметам фарцовщик за версту видел иностранца, еще до того, как тот раскрывал рот и произносил что-нибудь по-немецки. Вот такому-то Клаусу с торчащей из-под шорт рыжей шерстью на ногах Адик и показал фокус, про который долго рассказывал весь город после того, как слухи о нём просочились из правоохранительных органов в общественное мнение. И даже сами блюстители социалистической законности наверняка в душе усмехались, хотя вслух, квалифицируя преступление Адика, употребляли такие слова, как «дерзкое» и «особо циничное».

Марату это дело, насколько он мог судить по рассказу Эли, показалось изящным, но не слишком мудреным. Втеревшись в доверие к одному из западных немцев и убедившись, что Клаус не искушен в вопросах православной обрядности, Адик предложил ему купить древнерусские иконы из его якобы частной коллекции, которые он временно выставил в храме. Перед службой введя немца в полупустой храм, Адик предложил ему выбирать иконы, а сам подошел к попу и сказал, что убедил своего знакомого, протестанта из Германии, обратиться в православную веру. Батюшка подошел к немцу и ласково кивал, когда тот указывал на ту или иную икону. Немец, таким образом, в присутствии «хозяина коллекции» ставил попа в известность о том, какие иконы заберет после покупки, а священник думал, что протестант восхищается их красотой, и Адик в этом смысле переводил его реплики. Между интуристом и настоятелем храма был языковой зазор, и аферист виртуозно сыграл на их взаимонепонимании. Когда началась служба и поп ушел в алтарь, Клаус расплатился с Адиком валютой и даже получил скидку. Правда, тот напоследок попросил его об одном пустяке: из уважения к чувствам верующих не снимать иконы со стен до конца богослужения. Пока немец торчал в храме, сторожа приобретенные им предметы культа, русский сел в ожидавшее его такси и умчался в аэропорт – билет до Москвы был куплен заранее. Видимо, тяга Адика к броским эффектам была неистребима даже в ущерб безопасности. Расстояние от приморского курорта до Москвы и даже до Владивостока не могло защитить его от карающей десницы правосудия.