Гильдия

Но его единоверец хохотал так, что чуть не опрокинулся со сруба в воду.

Кошкой взлетев на крышу кухни, Дайру свесился вниз и сообщил преследовательнице, что от несчастной любви есть хорошее средство – как следует поголодать. И он, Дайру, из дружбы готов героически взять на себя ужин Нитхи.

– Дурак! – ответила девочка, гордо вскинула голову и ушла за конюшню. Там, вдали от насмешливых глаз, она швырнула метлу на землю и дала волю слезам.

Темно-красное платье грудой лежало на полу у постели. Смуглая рука, словно легкая птица, опустилась на мягкие складки материи. Красная река скользнула вверх по стройным ногам женщины, по круглым коленям и замерла. Черная Азалия, уже перехватившая платье поудобнее, чтобы одеться, вдруг забыла о нем, обернулась к Шенги, улыбнулась медленной улыбкой женщины, которая довольна собой и любовником.

А Совиная Лапа испытывал чувства человека, который переплыл ревущий горный поток и теперь наслаждается покоем и гордостью за свое крепкое, сильное тело.

Да что за женщина была в его объятиях?! Пантера, вулкан, землетрясение! Неужели это она сейчас смотрит на него кротким, нежным взором, остановив на коленях утонувшие в красной материи руки?

То, что произошло, нельзя было назвать счастьем – слишком близко к Бездне... Но Шенги знал, что никогда не сумеет этого забыть.

Кольнула мысль: повторится ли это когда-нибудь?

А почему он сомневается? Конечно, повторится!

– Проводи меня, – сказала Черная Азалия. – Темнеет. Пока дойду, ночь будет.

Надо же, и впрямь стемнело! Значит, ему лишь показалось, что время остановилось.

Ведь не темная улица, не черные силуэты домов, не скользящий по небу месяц причиной тому, что с каждым шагом мужчина и женщина становятся все более чужими друг другу? Однако так оно и есть! Словно идут не рядом, а прочь друг от друга.

На Шенги вновь нахлынули неясные подозрения. Он не стал расспрашивать певицу о письме, понимая, что в любом случае она отопрется от этого клочка пергамента. Спросил о другом:

– Стража вас трясла после убийства?

– Ой, не говори! Этот твой Киджар... видишь, даже имя запомнила... ко всем приставал! Даже из меня потроха выгрыз, хотя я наверху была, ничего знать не знала, пока шум не поднялся. Зачем-то спрашивал про Урихо: кто с ним знаком, нет ли у кого с ним дел. А какие у нас, у девочек, дела?

– И у тебя, стало быть, никаких? – полушутя-полувсерьез спросил Шенги строгим, как на допросе, голосом.

– Ой, пропади он! Взял, дурак, привычку: усядется возле сцены и во все горло мне подпевает. Верблюд паршивый! Хоть бы слух был, а то голосит, как петух, которого лиса за крыло сцапала! Двух нот верно не возьмет! Но щедрый, ничего не скажешь.

И быстро, кокетливо повернула голову к спутнику. Лица не разглядеть было в тени капюшона, но Шенги отчетливо представил себе насмешливую, намекающую улыбочку и вздохнул. Не забыть с первой добычи подарить ей браслет или колечко.

Такой Черная Азалия нравилась ему меньше. И возникало смутное ощущение, что он угодил в ловушку, только еще не понял, в какую именно.

– Завтра на рассвете я иду в Подгорный Мир.

– Правда? Да хранят тебя боги!.. О, мы пришли, «Путь по радуге» за поворотом. Нет-нет, проводи до дверей, девочки обзавидуются.

Как видно, не только девочки из игорного дома не спят по ночам. Когда Шенги возвращался, его окликнули из-за забора соседнего дома.

– И ты здравствуй, почтенный Вайсувеш, – ответил Совиная Лапа соседу. – Что так поздно на ногах? Заработался?

– Ты бы, Охотник, поосторожнее! – не отвечая на вопрос, многозначительно отозвался чучельник. Его круглая голова торчала над забором, словно насаженная на кол. – Прошлым вечером над твоим двором реяли огромные крылья!

– Спасибо за предупреждение, – сказал Шенги, уверенный, что чудаковатому Вайсувешу все померещилось. – Скажу моим мышатам, чтоб ночью по двору не шастали.

И пошел было прочь, но был остановлен странным голосом за спиной – напряженным, чуть привизгивающим:

– Как это ты сказал? «Мои мышата»? Про детей, да? Мне нравится... я запомню.

Шенги недоуменно обернулся, но над оградой уже не торчал шар головы – Вайсувеш исчез.

Крошечный постоялый двор неподалеку от Издагмира выглядел настолько неказисто и неприветливо, что ни один мало-мальски приличный путник не шагнул бы через порог, ну, разве что гроза или снегопад загонят в такое сомнительное место. Но даже гроза, бушующая за окном, не сделала бы уютной грязную комнату, освещенную полудохлыми огоньками двух светильников и густо провонявшую кислым вином и квашеной капустой, которую хозяин щедро клал во все блюда, вероятно, чтобы заглушить вкус несвежего мяса. Обычно посетители были под стать заведению – побирушки и бродяги, с которых хозяин брал вперед плату за еду, вино и ночлег. (Причем не только медью, но и вещами. И никогда не спрашивал, откуда эти вещи взялись.)

Сейчас, несмотря на висящую за окном сетку дождя, за столом сидели всего двое гостей, неспешно поглощали тушеного зайца с неизменной капустой и время от времени бросали взгляды на дверь.

Тот, что помоложе, носил кличку Вертел, поскольку был тощим и долговязым и в прошлом имел отношение к уважаемому поварскому ремеслу. Второй – здоровенный, плечистый, обвитый тугими узлами мышц – был прежде кузнецом и гордо именовал себя Каршихоут Драчливый Пес из Семейства Чатухарш. В кругах, где он сейчас вращался, не принято было трепать направо и налево свое настоящее имя, даже если оно имелось. Все новые знакомые кузнеца давным-давно обзавелись кличками (зачастую против собственного желания). Но кузнец резко пресекал всякие покушения на имя, данное ему отцом. А тот, кто с одного удара кулаком загоняет гвоздь в столешницу по самую шляпку, может звать себя как пожелает.

– Где их демоны носят? – нарушил молчание младший из бродяг. – Сил нету дожидаться и отраву жрать! Этот заяц – преступление против кулинарного искусства!

Его массивный сотрапезник некоторое время молчал, давая услышанному время докатиться от ушей до мозга. Затем уставил взгляд в миску и недоуменно прогудел:

– Заяц как заяц. – Помолчал, подумал и веско уточнил: – С капустой.

Вертел посмотрел на упомянутое блюдо с видом придворного художника, разглядывающего трактирную вывеску, намалеванную пьяным маляром.

– Капуста! Да за такую капусту повара на болото надо, канавы рыть...

И тут же предусмотрительно заткнулся, потому что к столу приближался хозяин постоялого двора, человек суровый, не выносящий критики в адрес своего заведения и свято исповедующий принцип «не нравится – не жри».

– Ночевать будете? – спросил он, ставя на стол глиняный кувшин с вином.

– Нет, – ответил Вертел. – Дождемся своих и уйдем.

Взгляд хозяина задержался на добротном кожаном поясе второго гостя. Если бродяги передумают, пояс можно будет взять в уплату за ночлег.

– Зря, – снизошел хозяин до уговоров. – Слыхали, что говорят? Утром еще труп нашли, в клочья изодранный. Древняя Сова летает! Ночью шляться... – Оборвав фразу, он отошел, предоставив посетителям самим сделать вывод из сказанного.

На молодого бродягу эти слова произвели впечатление. Он со страхом оглянулся на распахнутое окно, за которым сгущалась тьма.

– Была б у меня кузница, – мечтательно пробасил его приятель, – я бы по чужим углам не...

Вертел закивал и поспешил налить Каршихоуту вина. Ему совсем не хотелось в сотый раз выслушивать историю об утраченной кузнице – единственную историю, которую кузнец рассказывал не сбиваясь и без долгих пауз после каждой фразы.

Парень и без того знал, что кузнец крепко задолжал соседу. Договорился по-хорошему, что будет ежемесячно платить проценты. И платил. Но потом была ссора из-за ерунды, и гад сосед потребовал, чтобы Каршихоут немедленно вернул долг целиком, даже если придется продать кузницу. Кузнец вспылил, разорался на полгорода, врезал паскуде, что самое глупое – при свидетелях врезал! Потом плюнул и ушел. А наутро соседа нашли зарезанным. Каршихоут струсил и ударился в бега.