Кривая дорога

Сероволосый, стараясь не сломать ровную ножку, уложил подберёзовик в поясную суму и ещё раз поправил рукава простенькой льняной рубахи: негоже предстать в непотребном виде перед тем, кого он так долго искал.

– А я волком перекинусь и рррррр! Поррррву! – звонкий мальчишеский голос не становился устрашающим, как ни пытался его обладатель принять грозный вид. Растрёпанные волосы придавали ему схожесть с воробушком, а не с опасным воином, коим он так хотел казаться. Да и какой воин из щенка, если ему едва минула седьмая зима?

– А ежели, пока ты будешь зубы на клыки менять, кто худой подкрадётся и – ать! – хватит тебя дубиной по хребту?

Старичок шутливо пихнул мальчишку посохом в живот. Серый извернулся, показывая ловкость, но тут же получил тычок в спину: дедка лишь казался дряхлым и неповоротливым. Кто поумнее, быстро примечал живой взгляд и недобрый блеск из-под густых бровей да на рожон не лез.

Гость жил у родителей давненько. Аж с лета. Каждый в стае с радостью принимал его у себя в доме, потчевал лучшим мёдом и не жалел выставить на стол ни дорогого сыра, ни дичи. Имени старика не знали. Сказывают, он бывал ещё у прадедов, позже у дедов. Теперь вот к отцу заявился. И всегда звался просто – Белогость, гость священный.

– А я извернусь!

Сорванец прыгнул в сторону и снова поймал лёгкий, но чувствительный удар. Поди пойми, когда хитрый старик поднимает палку. Борода хоть и будь здоров, а резвости поболе, чем у румяного молодца.

– А коли двое нападут?

Укол в бок.

– Или трое?

Тычок в плечо.

– Четверо?

Скользящее движение поперёк живота.

– Пятеро?

Посох замер в вершке от упрямого лба.

– А коли пятеро, – высокомерно бросил пострел, – мы всей стаей их загрызём!

Белогость горько засмеялся, вспомнив, видать, о грустном:

– Не всегда стая окажется рядом. Иногда ты становишься настолько стар, что переживаешь каждого из них. А иногда, и это намного хуже, ты даже не успеваешь состариться к этому времени.

Серый был последним из стаи. Он не успел превратиться в дряхлый мухомор. Ему не довелось увидеть, как появляются морщины на лицах друзей, как, улыбаясь, любуясь на входящих в лета внуков, уходят деды, как воины превращаются в степенных старцев и дают больше воли мужам, ещё вчера бывшим растрёпанными, похожими на воробьёв, птенцами.

Он видел лишь кровь, слышал крики, заглушаемые рычанием и обрывающийся, отчаянный вой. Он рыдал от страха и никак не мог заставить себя стать таким же храбрым и сильным, как отец.

И остался один. Даже чудом выжившая, прорвавшаяся через обезумевших, напуганных и жаждущих нести смерть людей мать оставила его, едва сбыв с рук. Ушла не то умирать, не то жить, вычеркнув из памяти всё, что напоминало об утраченном доме.

И некому теперь учить новую, юную и неопытную волчицу.

Серый не знал жажды крови, ведь не ведал её недостатка. Он не чувствовал ноющего желания сменить облик, ведь изначально родился цельным. Ему неведомо было желание пропускать чужую жизнь через пальцы, владеть ею, пить её, ведь ему не пришлось умирать.

А Фроське пришлось. Испуская дух, она обратилась впервые. И теперь всякий раз ей приходилось рождаться заново. А рождаться – ещё больнее.

Но Серый всего этого не знал. Он лишь чувствовал, что единственная женщина, ради которой он готов сделать всё на свете, страдает. Что ей нужна помощь, нужен кто-то, кто научит её становиться волком и оставаться человеком, а не рваться напополам.

Поэтому Серый искал Белогостя. Настолько старого и мудрого, что он мог помочь. Настолько умного и хитрого, что он мог выжить в любой бойне. Настолько древнего и живучего, что он мог всё ещё ходить по этому свету.

– Деда, почему ты уходишь?

Белогость неспешно укладывал пожитки в старенькую, с аккуратными заплатами, суму. Погладил морщинистыми пальцами грубо вытесанную из вишнёвого корня ложку, больше похожую на лопату для уборки снега, – подарок Серого за науку. Уроки опытного волка давались тяжело: щенок заработал синяков, натерпелся оплеух и не раз ходил с расквашенным носом. Но худо-бедно научился себя защищать. Теперь и у отца – занятого вожака – не стыдно время отнять, попросить показать, в какой руке меч держат.

– Зима уж скоро, – протянул жилец, – старого волка к дому тянет. Спрятаться в логово, закрыться сугробами да носа не казать до поры.

– Но у нас теплее! И кормят вкусно. А по праздникам вдоволь дают пряников, – заявил мальчишка. По его мнению, это было самым главным. Да и вообще ему больше нравилось в городе, чем в лесах. Людей много разных – интересно. Дом богатый – сыто. Стая тут же, рядом, всегда вступится – спокойно. – Пересидел бы у нас. Хоть самые холода…

Белогость погладил юнца по голове:

– Не первый раз на моей памяти выпадет снег. И, надеюсь, не последний раз он сойдёт. Но холод на дворе не так страшен, как холод в людских сердцах.

Серый заморгал. Неужто старик начнёт сказывать сказки? Разве он похож на няньку? Да нисколечко! Белогость – хитрый, вредный, бойкий старикашка. Он никак не походил на баюна, от которого ждёшь историй перед сном. Он, скорее, ударит грозно узловатой палкой по земле да бросит скрипучим, как несмазанное тележное колесо, голосом: «чего ж тебе бояться? Как придут криксы да полуночницы25, ты им дай в лоб али по лбу, чтоб знали, как к тебе соваться!». Впрочем, отец всегда оказывался слишком занят даже для такого краткого наставления, так что, и его Серому хватало.

– Уйти бы из Городища стае, – продолжил старик, аккуратно складывая вышитое ведаманом26 полотенце. – Чую недоброе. Злобой пахнет ваша столица. Схорониться бы в лесах. Авось, когда час придёт, вылезем из-под коряг да войдём в силу наново. А так только умираем медленно у всех на виду.

– Мы не трусы, чтобы прятаться, – волчонок вскинул голову, глазёнки переливались обидой, – что бы злое ты не чуял, мы для того и сидим в Городище, чтобы его не впускать!

– Точно как отец. И слова те же. Вот что, сорванец. Папка твой – болван. И не гляди на меня. Чего насупился? Болван он и есть. Не слушает, что ему светлый ум говорит. А ты, авось, запомнишь. Настанет час, когда вы станете слабы. Не сумеете защитить не только людей, но и самих себя. Когда вам понадобится сбежать и спрятаться. Не знаю, многие ли доживут до того дня, когда жизнь станет ценнее гордости. Но некоторые, как и я, сумеют. И тогда вы придёте ко мне. И я укажу вам единственный путь к спасению. И вы послушаете, потому что больше не останется никого, кого можно было бы слушать. Вы придёте к старому жрецу и попросите о помощи. Явитесь в Озёрный Край.

Старый волк умел хорошо прятаться. Если бы он не хотел, чтобы его нашли, след не разглядел бы никто. Но Белогость оставлял знаки. Запах. Сломанная ветка. Лист берёзы под елью. И перед каждым следующим знаком – вёрсты. Человек бы не отыскал. Хорошо, что Серый не человек.

Логово у него всё-таки было. Оборотни не разделяли свои сущности. Они едины всегда и везде – человек и волк. Вместе и равнозначны. Целое, а не половинное. Потому и дом получился чем-то средним: вросшая в землю, больше напоминающая нору, но всё ещё изба. Молодая поросль, кусты и травы, захватили низкую крышу, приняв её за продолжение поляны. Дверь, хоть и держалась на одной привычке, всё ещё стояла на своём месте, готовая защитить вверенное ей добро, пусть и придётся для этого развалиться до единой трухлявой щепочки.

Белогость стоял у входа, опираясь на верный узловатый посох и выжидательно смотрел на Серого, щуря подслеповатые глаза.

25

Криксы и полуночницы – злобные ночные духи, насылающие на детей кошмары и болезни.

26

Эта вышивка здесь неспроста. Ведаман – символ жреца-хранителя. Того, кто оберегает мудрость и традиции рода, память предков.