Кривая дорога

Мужчина тряхнул лохматой головой (вот постригу, когда-нибудь точно постригу: так и лезут волосы в глиняную кружку да в рот) и улыбнулся. Принесшая напиток фигуристая девка зарделась, продолжая теребить кончик светлой косы. Единственной. Значит, не замужем пока. То-то стреляет глазёнками бесстыжими! Даже у сестрицы Любавы такой копны не было: в кулаке не сразу сожмёшь, вкруг локтя трижды обмотаешь. Я девку запомнила. Волосья-то ей при случае повыдергаю, чтобы чужим мужьям лакомства носить неповадно было. Небось, не я одна в Озёрном краю зуб на красавицу Всемилу точу.

Девица застенчиво хихикнула, отвечая на белозубый оскал Серого. Шутят. Тошно.

Я уже близко подошла и голоса различала:

– Неужто никто не зовёт красавицу такую? – смеялся Серый.

– Звать зовут, да всё не те, всё не любые сердцу… – будто бы смущалась Всемила, то и дело хлопая длинными ресницами: понял ли намёк пришлый молодец?

Мне ли не знать, что Серому в лоб что скажи – не сразу сообразит, что уж про намёки.

– Так не торопись, поищи. Найдётся и по сердцу кто.

– А ежели нашёлся уже, да не знаю, мила ли сама? – а щёчки так и алеют, так и горят! Отхлестать бы охальницу14 по ним! Что ж мой волчара скажет? Я обмерла.

– Так спросила б. Что ж молчать? Ты девка видная! Что за дурак такой откажет? Небось, и сам давно на тебя заглядывается, да всё не решится слова молвить.

Я крепко сжала руки. Что мне та девка? Ну красивая. Видали мы красивых. Волос долог – ум короток.

– А коли он с другой об руку ходит? – не уступала Всемила.

Ну-ка, ну-ка.

– Это ежели он, к примеру, женат? – начало доходить до тугодума.

– Вот не знаю, – вспылила красавица, – женат али нет, но с бабой живёт. Может, сестра она ему! Или мачеха злая!

Вот бессоромна15 девка! Ну на мачеху-то я никак не тяну! Не так уж плохо выгляжу. Кажется…

Мужчина тоже, видать, смутился:

– Ну так… С сёстрами взрослые мужики не живут обычно… Видать, жена всё ж. А с жёнами шутки плохи, – вот тут он прав. – Ты б, может, кого ещё присмотрела? Мало ли орлов в округе?

Всемила топнула ножкой в новом красном (видно, дорогой – нарядилась для беседы) башмачке, мотнула упрямой головой, злые слёзы проглотила, обидой закусив:

– Никто ещё мне от ворот поворот не давал. Что просила – всё делали. Небось, и этот покорится, – и ушла, резко развернувшись, грозно буравя землю каблуками.

Серый так и смотрел ошалело вслед. Понял ли, дурачок, что первую красавицу края отверг? Мой. И ничей боле. Доиграется девка, ой доиграется!

– А что, – говорю, – одной суженой тебе уже мало? Новых подбираешь?

Муж и не вздрогнул. Почуял, видать, что подхожу. Давно ли? Уж не это ли причиной, что не ответил пышнокосой взаимностью?

– Да мне и одной с лихвой!

Серый радостно засмеялся и дёрнул меня за руку, заставляя сесть рядом. Пощекотал носом ухо, прижался шершавыми губами к щеке.

– Смотри, – кивнул он за закат, – давно мы с тобой просто так не отдыхали. Чтоб без погони да боязни. Лепота!

Без боязни. Да… Давно. Сначала Гриньки с его охотниками страшились, убегали да прятались годами. После собственная душа кошмарами по ночам являлась, волчьей становясь. Не слишком ли много ужасов на мою долю выпало? Не пора ли самой стать тем, о ком помыслить по темну страшно?

Я выпутала из серых волос еловую веточку. Берёзовые листья над нами шептались о своём, перекидывая друг дружке последние закатные лучи.

– Пойдём в лес?

Серый обнял меня, прижал к груди:

– Надо ли? Ты глянь, красота какая.

– В лесу тоже красота. Тебе же не хотелось к людям?

– А тебе не хотелось от них.

– Я передумала.

– А я согласился с любимой супругой.

– Ты же требовал, чтобы я научилась сдерживаться!

– Ты, вроде, и научилась. Со вчера ведь ни разу не разозлилась, не обратилась.

Ни разу. Ни с русалками. Ни с анчуткой. И дотошного харчевника я тоже не хотела приложить об стену. Но Серый же не знал. И не узнает, надеюсь. Вслух я лишь сказала:

– Тебе нужно, чтобы я была человеком?

– Ты всегда им была. И останешься. Я обещаю.

«Ты слишком поздно пообещал».

– А если я не хочу?

Его сердце обеспокоенно забилось, затрепыхалось. Теперь я знаю, когда он волнуется. Теперь я слышу.

– Эй, кто тут за мужа? Я решаю, чего ты хочешь! – отшутился Серый и тут же получил оплеуху за нахальство. – Каюсь. Я боялся, что ты загрызёшь кого ненароком. Но ты ж не загрызла? Значит, всё хорошо. Не надо тебе обращаться. Никогда больше не надо. Хватит одного оборотня на семью.

– А тебе, стало быть, можно волком становиться, – я недобро сощурила глаза, но муж этого не видел.

– Фрось, мне выбора-то не давали. Каким родили – так и жил. А за тобой выбор есть. Ты должна оставаться тем, кем была всегда.

– Должна? Разве? А ты?

– А что я?

– Ты будешь бегать по лесам, охотиться на зайцев и людей… лихих людей, а я сидеть дома прясть?

Муж мало не заурчал от представленной картинки, начал поглаживать любимую пальцами по плечу, видать, дорисовывая идеальное будущее.

– Почему бы и нет.

– То есть, ты можешь пользоваться своей силой, а мне надо сдерживаться?

Серый промолчал, предчувствуя бурю.

– Где ты был днём? – внезапно сообразила я.

От него разило лесом. Как же сразу не поняла?

Серый не желал признавать вину:

– Ты сама вчера в деревню просилась. Что ж я, силком тебя потащу?

– А спросить?

– Ты занята была. Старушке помогала, а я рано управился…

– Подождать?

– Угомонись ты. Злишься постоянно, всем недовольна. Потому и пошёл один.

Муж примирительно протянул чашку с остатками кваса. Ту самую, что получил из рук другой женщины. Это я-то всё время злюсь?! Я?!!

Я взвизгнула и выбила сосуд из его ладони. Тот уцелел, но угодил в самые густые заросли терновника.

Серый молча поднялся и пошёл к дому. А я ещё долго вертела в пальцах еловую веточку.

– Милая, что ж ты сидишь на холодном? Простынешь!

Никак задремала? Ну точно! Уж и солнца совсем не видать, и первые бледные звёздочки из-за тучек робко выглядывают, и огоньки в окошках засветились: кто победнее, лучины жжёт, кто живёт на широкую ногу, – свечи. А в доме или двух даже дивные лампы можно разглядеть, что чада не дают, а светят долго-долго, знай подливай тягучую жижу.

Весея заботливо подпихивала под меня край принесённого одеяльца:

– А я думаю, что ж это, почти ночь на дворе, а моих жильцов не видать. Куда запропастились? Сети по деревне ещё рано носить, а сама ты не местная, чтобы первой девок собирать – не пойдут. Глянь-ка, – старушка сквозь сгущающиеся сумерки всмотрелась в лицо собеседницы, – да у тебя ж глаза на мокром месте!

Заботушка всплеснула руками, присела рядом, прямо на холодную землю и скомканную попону, и обняла так, как умела обнимать только мама. Кабы и не плакала до того, сейчас бы разревелась. И не удержались, снова потекли слёзы по щекам. Я уткнулась в цветастый платок, каким наша хозяюшка всегда покрывала покатые плечи, и взвыла. И чего? Неужто в первый раз муж лишнее слово молвил? Неужто никогда не становилось одиноко да тоскливо?

Слёзы всё катились и катились по щекам. Надо бы сказать что, объясниться. Ну как добрая женщина решит, что помер кто? Но воздуха не хватало: вдыхала – и по новой реветь. Разорвать бы рубаху на груди, бежать и выть, выть, выть, выплёскивая всю боль и обиду, что скопилась в сердце. За то, что наивный дурак не понял, когда пожалеть надо, за то, что ушёл, когда стоило извиниться, за то, что забрал из отчего дома, за то, что сделал жену существом, что изнутри разрывается. Не волчица и не человек. Что мне теперь делать, когда горе пережимает шею? Отпускать слёзы? Или отпускать на волю зверя?

– Поплачь, доченька, поплачь. Авось, легче станет. Мужики они ж такие: что в лоб, что по лбу. Не держи горюшко, поплачь.

14

Охальница – наглая, пошло себя ведущая женщина.

15

Бессоромная – бесстыжая. Несложно понять, легко интерпретировать.