Витражи

========== Последний день лета ==========

Когда на Пандемониум плавленным золотом опускается закат, никто не смотрит на календарь. А там август. Затапливает коридоры своей вечерней истомой, тянется в воздухе запахом отцветающих васильков.

Лилит жмётся к Вельзевулу чуть ближе, тихо опирается подбородком о его плечо и смотрит, как лекарь дописывает чёрной гелиевой ручкой последнюю строку в своём журнале, чтобы потом обернуться к ней, поймать за худые бледные запястья, зацеловать.

Последний день лета они всегда проводят вместе.

Кружка с недопитым молоком стоит на столе остывшая и забытая, потому что сейчас всё внимание приковано к другому. Кто-то притащил в почти пустой лазарет арбуз. Невероятно огромный, не меньше десяти килограмм, со сменяющими друг друга полосками бесстыдной зелени. Он трещит под большим ножом, разламываясь пополам, и в комнату сразу врывается дерзкий арбузный запах, опутывает воздух, ложится на плечи остывающим летом.

Мякоть сахарная, а сок с неё начинает стекать от одного только прикосновения пальцев.

– Ещё кусочек? – спрашивает Вельзевул через пятнадцать минут, когда совершенно очевидно, что нет, что ещё кусочек – и один из них точно лопнет, но именно поэтому глаза лекаря так блестят лукавством сейчас.

– Я больше не могу. – Лилит предупреждающе взмахивает руками и смеётся. – Блин, ты опять угваздался. – Но едва она успевает договорить, протянуть ладонь, чтобы щёку его вытереть, как её тут же привлекают к себе, под медленные хмельные поцелуи. – Неееет, ты сладкий! – сквозь хохот протестует травница, но в конце концов сдаётся, обнимает в ответ. Вдыхает, вживается в его запах: напополам с арбузом, спокойный и строгий бергамот.

Когда всё успокаивается, оба, обнявшись и устроившись в одном кресле, смотрят в распахнутое окно, из которого плывут сумерки, мягко вылизывая на подоконник.

Скоро осень.

На леса между шестым и седьмым кругом спустится туман, густой, как дёготь, а в Пандемониум с Коцита придут холодные ветра. И там станет немного сложнее жить, особенно если ты и так постоянно мёрзнешь. Но это случится потом.

А пока сливки и золото предзакатных облаков топят в себе диск солнца у самого горизонта – и всё хорошо.

========== Гастрономические синонимы ==========

Благодарных пациентов у адского лекаря много было, и ответить добром на его заботу хотели практически все. Поэтому, в кабинете с завидным постоянством скапливалось целое богатство из милых и маленьких мелочей начиная от кожаных записных книжек, и заканчивая узорчатыми эмалированными запонками под медицинский халат.

Но больше всего несли почему-то выпечку.

И именно на фоне выпечки Вельзевул немного поехал крышей.

– Пряник мой сахарный, результаты анализов принеси, – говорил он, обращаясь к своему старшему помощнику, Малаху, у которого от таких завихрений со стороны начальника начинался неловкий ступор.

– Кексик сметанный, окошко прикрой, простудишься, – к вернувшейся вчера Лилит.

– Зловеще как-то… – не выдержав очередного гастрономического синонима, она оттаскивает помощника в сторону, но недалеко, то и дело оглядываясь на адского лекаря с львиной долей беспокойства и дьявольского ошаления. – И давно это у него?

– В последние дни особенно разыгралось, – в тон ей отзывается Малах, делая страшные глаза. – Он вчера даже Сатану имбирным тортиком окрестил.

– Кошмар какой! Надеюсь, он хотя бы любовников своих ватрушками царскими не зовёт, это было бы уже совсем дико, – с трудом скрывая лыбу, шепчет травница на ухо Малаху.

– Лилит, – Вельзевул ловит её слова и поднимает голову от бумаг, серьёзно-серьёзно смотрит. – Я вообще не люблю ватрушки.

– Слава Сатане, – взмахивает руками травница, – что тебя смутило только это!

========== Одуревшие ==========

Когда ты успел, Вельзевул?

Когда ты так прочно и безвозвратно съехал по кому-то крышей?

Он ощупывает себя изнутри, как больного, и то и дело натыкается на симптомы.

Любит эту лёгкую хрипотцу в её голосе, когда речь заходит о приближающемся вечере.

Эту едва заметную хитрую улыбку и спокойный, всегда немного насмешливый взгляд, за которым омут из битых стёкол.

Он был там, он знает все её секреты, и она позволяет ему их знать.

Любит чувствовать сквозь сон, как его накрывают мягкой шалью и треплют по волосам.

И то как Лилит сосредоточенно хмурится, склоняясь над большой книгой и укладывая в строчки рецепт исцеляющего отвара.

Запахи её трав он тоже любит, больше всего – вереска и лугового чая, от них мурашки тёплые бегут по лопаткам прямо поверх шрамов и таят где-то в районе поясницы.

Любит её руки, увитые узорами вен на запястьях; созвездия родинок на спине – ночью он целует каждую. Любит то, как она льнёт к нему, запрокидывая назад голову, и растерянно распахивает затуманенные глаза. То, сколько в них доверия и безграничного безусловного обожания.

Любит, как она стонет от его пальцев на открытом балконе Южной башни.

Безумная, убийственно невесомая.

Сокрушительная и горькая.

Он любит её настолько, что обалдевшим от близости, просыпается среди ночи, чтобы прижать к себе, поцеловать в волосы, но осторожно, чтобы не разбудить. От осознания того, что она живет в нем, стучит в венах, целует ниточки сухожилий и капилляров, перехватывает дыхание, останавливается сердце.

Лилит человек, и он не может, ему невероятно сложно уложить все свои чувства в простые человеческие слова. Уже десять раз он говорил их, и с каждым разом всё больше кажется, что это вахканалия в груди раздаётся далеко за пределы пяти вместе сложенных букв. Поэтому он просто смотрит одуревше-восторженно, протяжно, пронзительно, не отрываясь не на секунду.

Лилит ловит этот взгляд.

– Понимаю, – и тёплое, совсем чуть-чуть насмешливое выражение снова на секунду появляется в её глазах. – И я тебя.