Страница 40 из 49
Был у меня сегодня египетский наш дипломат [М. А.] Хитрово с важным известием о присоединении Восточной Румелии к Болгарии путем удавшегося восстания[216]. Из его слов видно, что это известие явилось в Мин[истер]стве иностр[анных] дел неожиданностью. Что-то не верится. Чьих это рук дело – вопрос интересный. Хитрово гадает также неопределенно, как и я. Может быть австрийское, в связи с присоединением Боснии и Герцеговины к Австрии: une compensation pour les slaves en générale[217]! Во всяком случае жаль, что это дело приходится признавать успехом для антипатичного князя Болгарского. Болгария пусть увеличится, но князю Александру возвеличиваться – досадно давать. Отчего бы, раз Берлинский трактат попирается и нарушается совершившимися фактами, с одной стороны Австриею, с другой Болгариею, и России не нарушить своих обязательств и не добиться низвержения этого князя Болгарского, мотивируя сие новыми политическими усложнениями, и, устроивши временное русское управление, назначить русского великого князя? Во всяком случае, если и низвержение кн[язя] Александра невозможно, то казалось бы возможным немедленно под предлогом сохранения порядка отправить целый состав военно-русского управления[218].
Узнал от Хитрово новость, что самый горячий славянофил – это наш парижский посол [А. П.] Моренгейм. Вот человек, сказал он, которым следовало бы воспользоваться для нынешнего болгаро-румелийского усложнения. От Хитрово узнал еще, что в краткую бытность теперь в Москве он много слышал о популярности Государя в Москве и о восторженных толках по поводу политики правительства в Остзейском крае. Подтверждение этого слышал от Чайковского, брата музыканта[219], на днях прибывшего из Москвы и говорившего с купцами тузами ее, [К. Т.] Солдатенковым, [Н. Н.] Коншиным, Третьяковым[220] и Кею. Нельзя не радоваться этому, хотя в то же время строго консервативные интересы правительства требуют мудрого сочетания самой твердой политики русской с уважением к тем основам в Остзейском крае, которые оберегать для правительства выгодно и полезно. В том, что новая политика правительства начала свое действие с введения русского языка, видна мудрость и прозорливость. Дальнейшие действия этой политики пусть будут учреждение правительственной полиции, новых правительственных судов (но дай Бог – без присяжных) и введение земских учреждений, – но Боже сохрани касаться земельного вопроса. Это обоюдоострый меч, всегда отражающийся вредом для интересов Самодержавного правительства. В Остзейском крае два элемента, совершенно отличные один от другого; дворянский – остзейский, и остзейский недворянский. Дворянский элемент есть скорее русский элемент, потому что он прежде всего антигерманский; остзейский же недворянский элемент – прежде всего не русский, потому что он германский и склонен к Германии. Это элемент городской, ученый, чиновный и интеллигентный. Мне кажется, что первый элемент, дворянский, было бы мудро в правительственных интересах привлекать к себе, не давая ему соединяться в оппозиции со вторым элементом, литтератским. Для этого казалось бы политичным для разработки всех реформ, признанных нужными в Остз[ейском] крае, пригласить, например, в совещание с правит[ельственными] лицами несколько лучших из дворян, как это делалось в Кахановской комиссии. А затем, что всего нужнее – это усиление торжественности и внешней силы нашей Православной Церкви в Остз[ейском] крае. Снаружи она слишком убога и смиренна.
Сегодня для меня по тяжести впечатления настоящий понедельник. [И. Н.] Дурново меня призвал и объявил мне строгое внушение за статейку мою о дипломатах, помещенную в Дневнике две недели назад[221]. Глубоко взволнован этим, ибо вероятно это произошло по приказанию свыше, и значит Государь мною недоволен. Я как обухом треснут. Ясно, что основанием к обвинению меня послужило уверение, что я выдумал то, что написал, тогда как наоборот, я потому и написал строки, вызвавшие неудовольствие, что речи этого дипломатика, увы, не вымышлены, были сказаны, и вызвали во мне, как вызвали бы во всяком русском, негодование. Много дум мучительных и тяжелых вызывает во мне этот эпизод. Он не так мал и не так случаен, как может это казаться. Ясно, если принять в соображение долготу времени, истекшего между написанием статейки и разразившеюся надо мною бурею, что она вызвана по неудовольствию и по жалобе на меня [Н. К.] Гирса. Гирс вероятно признал ложью мной приведенный разговор, и кончено. Я бесповоротно виноват и не могу с ним спорить, как не могу пред ним оправдываться. Значит всякий раз, когда я буду говорить об области дипломатической с укором нашим дипломатам, или прибегать к шутке, или писать против его убеждений, он будет на меня жаловаться и, что еще для меня хуже, отождествлять нападки на дипломатию с нападками на высшую будто бы правительственную политику и утруждать из-за этих маленьких эпизодов печати самого Государя, представляя мои проступки в том виде, в каком он захочет.
В данном случае, например, по совокупности признаков я чую и предчувствую неудовольствие на меня Государя, но что я могу сделать, сопоставляя свою ничтожную личность с личностью министра, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить над собою гнет этого неудовольствия. Поверят ли мне? А между тем, если бы Государю случилось услыхать те подобострастные и гадкие речи, которые я записал в Дневник, в которых, как всегда, маленький дипломатик без малейшего достоинства к своему, к русскому, к родному, пресмыкался перед австрийцами в каком-то приниженном восторге от их любезности, к кому же? к нашему Государю… точно для Него это была милость, то клянусь честью, Государь испытал бы то же, что я, та же краска бросилась бы в лицо, то же негодование Им бы завладело. Увы, не тайна для меня – причина этой скрытой злобы русских дипломатов против «Гражданина». Она та же, что злоба [Д. Н.] Набокова. Я высказал без обиняков и без маски свой политический образ веры. Со времен Александра I русскую дипломатию, воспитанную в духе страха и поклонения перед Европою с одной стороны, и в разобщении с русскою народною жизнью с другой, я признавал и признаю виновницею всех бед России. Они виновники всех недоделанных и только разорявших нас войн, они производят те ужасные минуты застоя и нравственного цепенения, которые государству вреднее войн и поражений. Они нам дали Парижский трактат. Они создали громадную Германию. Они из войны 1877 года сделали позор и плач России. Они создали Берлинский трактат. Они, и только они, роковые виновники того духовного смрада и мрака, который предшествовал ужаснейшему 1 марту[222]. Они враги народного чувства, слитого в одно дыхание с чувством Царя. Вот что я говорил не обинуясь, а затем в нынешнем году я стал говорить еще яснее, и относительно внешней нашей политики сказал, что только один Государь, а не дипломаты, чувствует и мыслит за Россию, и тогда перед тою Европою, которая дипломатов наших пугает, восстает величественный образ страшного по силе народа, готового за честь и достоинство своего Государя идти на смертный бой во всякое время! Народное чутье и чувство Царя одно и то же, а дипломаты наши ничего общего с этим чутьем не имеют. И когда я сказал в нынешнем году, что Государь один ведет переговоры с Англиею, а дипломаты только мешают и портят всякое дело, тогда злоба их, понятно, стала еще сильнее! Вот почему теперь так трудно мое положение. Я совершенно отличаю и отделяю Государя, как главу, как вождя, как дух, как гений нашей политики, от дипломатов; я верую твердо в Цареву правду, в Цареву мудрость, в Царево бесстрашие и, увы, верую в ложь, кривду и малодушие наших дипломатов; а дипломаты, обвиняя меня, рассуждают так: нападающий на дипломатов нападает и на Высшее правительство!
216
По завершившему Русско-турецкую войну 1877–1878 гг. Сан-Стефанскому мирному договору (19 февраля 1878 г.) было создано государство Болгария, включавшее в себя южную Болгарию (Восточную Румелию) и Македонию. Однако условия этого договора вызвали недовольство европейских держав, главным образом Англии и Австро-Венгрии, потребовавших его обсуждения на европейской конференции. Эта последняя проходила с 1 июня по 1 июля 1878 г. в Берлине и завершилась Берлинским трактатом, существенно изменившим условия Сан-Стефанского договора. В частности, Восточная Румелия со столицей в Филиппополе становилась автономной провинцией Османской империи, а Македония возвращалась под власть султана. 18 (6 по ст. ст.) сентября 1885 г. в главном городе Восточной Румелии Филиппополе сторонники независимости Болгарии совершили переворот: изгнав поставленного султаном губернатора области, они провозгласили объединение Восточной Румелии с Болгарским княжеством. Александр Баттенберг поддержал заговорщиков и согласился распространить свою власть и на Восточную Румелию. Россия, несмотря на то что в 1878 г. выступала за единую Болгарию, отнеслась к перевороту резко отрицательно, как к нелегитимному, революционному, нарушающему международные соглашения (Берлинский трактат).
217
компенсация славянам вообще (фр.).
218
В ходе войны 1877–1878 гг. и в первые годы после нее управление Болгарией производилось русской администрацией. С помощью русских специалистов была создана гражданская администрация и армия. Тогда же была разработана и введена так называемая Тырновская конституция (1879). С точки зрения русской дипломатии Болгария находилась в сфере интересов России. Однако уже первый болгарский князь, Александр Баттенберг, несмотря на то что занял престол с согласия России, ориентировался в своей политике на Австро-Венгрию и Германию. Мещерский в данном случае выражает распространенное мнение о необходимости силой восстановить русское влияние в Болгарии.
219
Мещерский имеет в виду одного из младших братьев-близнецов П. И. Чайковского – Модеста или Анатолия. Поскольку А. И. Чайковский служил в это время на Кавказе, можно предположить, что речь идет о М. И. Чайковском.
220
Кого из братьев купцов Третьяковых – Павла Михайловича или Сергея Михайловича – имеет в виду Мещерский, установить не удалось.
221
Мещерский имеет в виду Дневник за 19 августа (Гражданин. 1885. № 66. 22 авг. С. 14–15), в котором он приводил утверждение собеседника-дипломата, что суть дела никогда не бывает предметом дипломатических бесед, ибо призвание дипломатов заключается именно в ее (то есть сути дела) устранении. По этому поводу Мещерский, иронизируя, делал вывод о чисто внешних, надуманных причинах всех войн и удивлялся, как при таком убеждении дипломатов Россия не может одновременно энергично действовать на афганской границе и дружить с Англией.
222
О Парижском трактате (1856) см. выше примеч. 17 к этому году. В 1871 г. тесные связи России и Пруссии обеспечили последней благожелательную позицию России при образовании Германской империи. Берлинский трактат 1878 г. скорректировал многие пункты Сан-Стефанского мирного договора, заключенного Россией и Турцией после Русско-турецкой войны 1877–1878 гг., и в значительной степени обесценил успехи русской армии. Протестные настроения в русском обществе на рубеже 1870–1880-х гг. тогда многими воспринимались как следствие всеобщего разочарования результатами войны (см. об этом, например: Градовский А. Д. 1856 и 1879 годы // Градовский А. Д. Трудные годы (1876–1880). М., 2007. С. 287–295). Это мнение еще более усилилось после убийства Александра II 1 марта 1881 г.