Страница 109 из 131
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Тяжело начался для Маринки день, но еще хуже окончился.
Она не поехала в станицу обычной дорогой, не хотелось встречаться с кем-либо из станичных знакомых, а спустилась в крутой ерик, старое русло Урала, нашла знакомую ей скотопрогонную тропу, заросшую молодым тальником, и свободно пустила Ястреба. Он шел бодрым шагом, обходил мелкие овражки и ямки, позванивая трензелями, срывал на ходу листья и жевал их, мерно стуча копытами по песку, притоптанному степными табунами.
На тугай надвигался вечер. Тропу загородил старый, гнилой пень осокоря, густо обросший молодыми побегами, по краям его торчали трутовые грибы. Пройдет на водопой табун, растопчет побеги, сломает. Вот так и душу ее надломили сегодня. Кончилось беззаботное детство.
Домой ехать не хотелось. Про скачки и праздник начнут расспрашивать, а что она может рассказывать? Как встретилась с Печенеговыми? Как драли козла? Об этом и вспоминать-то противно.
Конь опустился в небольшую лощинку. Трава здесь еще в начале лета была скошена. Теперь лощинка покрылась густой сочной отавой. На пригорке стоял сметанный стог сена, огороженный от скота хворостом и старым талом. Молодой вязничок вцепился корневищами в край песчаного ерика, листья на сильных деревцах скрючились и завяли.
Вспомнился Родион. Ведь она обещала ему сказать сегодня вечером последнее слово... Где-то он сейчас? Искал, наверное, по всему аулу. После сегодняшнего дня ответ ему дать не трудно. Никто теперь ей не нужен, никто!
Маринка пустила коня рысью. Когда она вброд переезжала Урал, в воде дрожали вечерние звезды, их отражения то вспыхивали, то гасли на рябоватой поверхности, взбаламученной шумным конским переступом. Ястреб, предчувствуя близость конюшни, отфыркиваясь, галопчиком выскочил на прибрежный яр и по темному, уснувшему переулку подошел к дому.
Станица еще не спала, ералашными криками и песнями догуливала праздник.
Маринка спрыгнула с коня, взялась за ручку калитки, но тут же испуганно отпрянула назад. Словно из-под земли перед ней выросла высокая человеческая тень.
- Вот и дождался, - радостным голосом проговорил Родион.
Придерживая рукой колотившееся под кофточкой сердце, Маринка прислонилась к тесовой калитке. Торопливой вереницей пробежали в голове мысли.
- Так насмерть можно напугать, - тихо сказала она, и Родион услышал в ее голосе нежность и ласку.
- Вы уж не такая робкая, - сказал он. - Я ведь не нарочно...
- Все-таки... Откройте калитку и заходите.
Обрадованный ее дружеским тоном, Родион, стараясь не шуметь, открыл калитку. Маринка ввела во двор коня. Около амбара она остановилась и хотела расседлывать коня, но Родион подскочил и быстро отстегнул подпруги. Маринка не протестовала. Уводя коня в денник, на ходу, с прежним дружеским вниманием сказала:
- На лавочке меня подождите... Там, под вязом. Да вы знаете...
И опять в словах ее, в звуках голоса Родион ощутил искреннее к нему расположение. Чтобы сдержать волнение, он подошел к вязу, подпрыгнул и ухватился руками за нижний сук, поцарапав о шершавую кору ладонь. Когда сел на скамью, вытирая платком горячее лицо, почувствовал боль и что-то липкое на ладони. Зажал платок в кулаке.
Маринка подошла, постояла напротив него и смело, близко-близко, почти касаясь его плеча, села рядом. Полушепотом, словно чего-то боясь, сказала:
- Я не поздоровалась, Родион Матвеич, мы с вами видались днем...
- Да, день сегодня такой!..
- Какой же? - встрепенувшись, спросила Маринка.
- А я и сам не знаю, Марина Петровна! Ей-богу, не знаю, как и назвать... Отец сегодня меня побить собирался, а мне плясать, петь, кричать хочется! Поджидая вас, в церкви побывал, посмотрел, как венчают... Самому венчаться захотелось.
- Кого же сегодня венчали? - спросила Маринка.
- А вы разве не знаете?.. Микешка, кучер Тараса Маркеловича, что сегодня в нашей смене скакал, воспитанницу госпожи Печенеговой взял. Но Зинаида Петровна не присутствовала. Говорят, она против этой свадьбы... Бог их разберет! Пара хорошая, я рад за них! Вот видите, я сегодня всему рад и никому не завидую! - улыбаясь, говорил Родион.
Но Маринка уже плохо его слушала.
Она оглянулась на дом. На кухне тускло мерцал свет. "Наверное, мать не спит, меня дожидается. Если не слышала, как я приехала, то скоро ляжет и потушит лампу", - с тревожной рассеянностью думала девушка, мысленно представляя себе стоящих под венцом Микешку и счастливую Дашу. "Горьких капель ты подлил мне, Родион Матвеич. Если бы ты знал, как мы с Микешкой, маленькие, на одной печке спали, по полям бегали... А потом уж, подростками, нарочно однажды шиповником пальцы прокололи, к капелькам крови губами приложились, богу поклялись, что поженимся. А выросли... Ну что же, Микеша, прощай, счастья тебе желаю".
Родион продолжал говорить ей пылкие слова, но они отлетали от Маринки, застывали в воздухе, как дождевые капли на морозе. Не видел он в темноте, как неудержимо катились по щекам девушки солоноватые слезы.
- Вот так и ждал я вас, спрятавшись в переулке. А как увидел, так и побежал собачонкой вслед, - взволнованно продолжал Родион. - И до утра бы ждал, до самого солнышка!.. Сегодня обещали вы мне ответ дать, дайте, не томите!
- А ежели вам мой ответ не понравится? Тогда как, Родион Матвеич? глухим, дрожащим голоском, кусая губы, спросила Маринка.
- Все равно, какой уж есть! - с отчаянием проговорил Родион и, взмахнув в темноте рукой, добавил: - Лишь бы правда была в этом ответе!
- Другого я и не скажу... Только не обижайтесь, Родя... Вы мне нравитесь, и любовь мне ваша по душе, за это и приветить вас хочется, ласковое слово сказать... Но у меня к вам любви нету, вот и вся моя правда...
- Да ведь я это, Мариша, давно знаю!.. Знаю! Только могу крест целовать, что придет и любовь! Чтобы осчастливить вас, я жизни не пожалею!
- Я верю! - по-прежнему тихо сказала Маринка, чувствуя, что у нее уже не достанет сил сопротивляться дальше. Слишком подавлены были, притуплены горькими обидами ее чувства, слишком горяча и сильна его любовь.
- Да только за одно ваше слово, Мариша, я готов... - Родион не выдержал и порывисто обнял девушку. Она не отвернулась и не отодвинулась. Забыв все на свете, он стал жарко целовать ее щеки и, почувствовав на них слезы, совсем обезумел от счастья.