Страница 8 из 12
В сюжете РП про аграрные беспорядки в Эльзасе в 1789 году три части. Прежде всего, сообщения о бесчинствах и грабежах. Во-вторых, слухи о некоей монаршей воле, разрешающей полную свободу до 15 августа. В-третьих, фальшивый герцог д’Артуа. Перед тем как перейдем к ним, набросаем, хотя бы в общих чертах, социально-политический фон тех нескольких дней, что РП провел в Страсбурге.
Период с 19 июля по 6 августа 1789 года (есть вариант с 17 июля по 3 августа) во Франции называют «великим страхом» (la Grande Peur). Речь идет о волне аграрных беспорядков и крестьянских возмущений, которая прокатилась по стране с запада, из графства Франш-Конте, на юг, до Прованса, затем на запад, к Пиренеям и до Пуатье, и, наконец, на северо-восток, до Оверни. Крестьяне захватывали поместья, жгли юридические и прочие документы, чтобы уничтожить легальное подтверждение своего зависимого положения и т. д. Многие современники – и позднейшие историки – находят в этих событиях черты массовой паники и даже массовой истерики – к примеру, нередко жители одной деревни принимали вооруженных для охраны от разбойников жителей другой деревни как раз за разбойников, стороны впадали в исступление и дело могло окончиться чем угодно – побоищем, взаимным бегством и т. д. Есть даже экзотическое мнение, что «великий страх», эта массовая истерика сельского населения многих областей Франции, был вызван попаданием в пищу спорыньи, от которой – из-за нехватки продуктов питания – не очищали злаки. Более прагматичные исследователи указывают на распространение слухов о некоем «заговоре аристократов», только непонятно против кого – крестьян или короля. Главным же врагом те, кто оказался подвержен «великому страху», считали анархию и подрыв основ обычной жизни – забавно, что ради этого они и распространили анархию, насилие и безвластие на немалую часть Франции. Считается, что волна «великого страха» к середине августа 1789 года спала – после того как Национальное учредительное собрание проголосовало за уничтожение сразу всего «феодального режима». Если так, то довольно сложно утверждать о наличии у охваченных «великим страхом» иррациональных, а уж тем более галлюциногенных мотивов – погромы феодальных усадеб приостановились после отмены феодализма.
Так что РП въезжает во Французскую революцию в исключительно интересный ее период – относительно мирное развитие событий в городах в комбинации с бурными аграрными волнениями, почти что с новой Жакерией. И процитированные два абзаца «Писем» дают об этом вполне точное представление; однако тут обнаруживаются два странных обстоятельства. Первое – то, что, как утверждают специалисты по Французской революции, «великий страх» практически не затронул Эльзас (как и Лотарингию и Бретань). Второе – РП упоминает о самозванце, выдававшем себя за графа д’Артуа, вождя контрреволюционной аристократии, который от лица короля Людовика XVI якобы дарует свободу рук крестьянам до 15 августа (видимо, имеется в виду срок введения в действия решения об уничтожении феодального режима). Однако, как мы знаем, в реальности все было наоборот – крестьян будоражили слухи о заговоре аристократов против них, а не в их пользу! Здесь, как мне кажется, РП, чьей рукой водит Карамзин, делает прямой намек на то, что еще недавно происходило в России – и наверняка еще может произойти.
Действительно, картина очень знакомая для русского читателя. Царь хороший, бояре плохие. Царь за нас, он разрешил перебить бояр и дворян. Царь не доверяет боярам и передает нам свою волю через доверенное, близкое ему лицо. Плюс череда самозванцев – XVII века и XVIII, в конце которой – еще внушавший тогда трепет Пугачев, этот лже-Петр III. Если подобным образом прочитать эльзасский революционный сюжет «Писем», то выглядит он так: Людовик XVI, услышав о заговоре дворян против крестьян (никакой «нации» в этой части сюжета в помине нет!), посылает своего брата с тем, чтобы тот передал крестьянам – феодальные путы пали, но угнетатели не наказаны. Накажите их, пока я отвернулся и не смотрю, что вы творите. Но имейте в виду: все кончится 15 августа, пробьют часы, и карета обратно превратится в тыкву.
Звучит довольно потешно, но на самом деле все очень серьезно, тем более что эти возмущения унесли тысячи жизней, если, в конце концов, не десятки тысяч. Перед нами – внутренний механизм раз за разом происходивших кровавых событий, история того, как люди, которые убивали и сами гибли, объясняли себе и окружающим причины своих действий. Через несколько десятков лет это вновь станет одной из важных тем русской истории и русской литературы вплоть до 1917 года, а то и позже. Но в то же время перед нами действительно общее для Европы и России пространство, общественно-политическое и социально-психологическое. И расположено это пространство в сельской местности.
Возвращаясь во Францию августа 1789 года: не забудем и единственного деятеля того времени, названного в эльзасском пассаже «Писем» по имени, графа д’Артуа. Он того стоит. Граф Шарль д’Артуа (титул он этот носил до 1824 года) был внуком Людовика XV, младшим братом Людовика XVI и Людовика XVIII. Как мы видим, изначально шансы занять престол у него практически отсутствовали – для этого должно было произойти нечто экстраординарное, что убрало бы с дороги двоих старших братьев, их детей мужского пола и т. д. Однако это экстраординарное произошло – революция. Самого старшего из братьев свергли с престола и казнили, первый сын этого брата стал жертвой чахотки в возрасте 8 лет, буквально за несколько дней перед началом революции, другой сын Людовика XVI, несчастный мальчик, которого кровожадный Конвент оставил сиротой, никогда не царствовал и умер в тюрьме Тампль. Средний брат, проведя 23 года в изгнании, был возвращен на престол союзниками по антифранцузской коалиции после отречения Наполеона I, но вскоре опять бежал во время «ста дней». Окончательно утвердившись на троне после Ватерлоо, Людовик XVIII процарствовал девять лет и умер, будучи бездетным, в 1824-м. И вот только тогда граф д’Артуа превратился в короля Карла X, последнего в династии Бурбонов, – и, соответственно, потерял свой предыдущий титул. Впрочем, ему тоже не повезло – революция сокрушила и его, но не первая французская, а вторая, 1830 года. Последние шесть лет жизни этот экс-граф и экс-король провел в изгнании и умер в Австрии. Карамзин финальной пертурбации в жизни своего проходного героя знать не мог, так как скончался в 1826-м, однако то, что описанный РП граф д’Артуа в 1824-м превратился в короля, безусловно, ему было известно. Интересно, размышлял ли он над странной несуразностью, которая ненароком украсила «Письма» в связи с этим персонажем.
Дело в том, что 6 августа 1789 года графа д’Артуа во Франции уже не было. Он с семьей и некоторыми близкими ему людьми бежал в Савойю, откуда и началась его жизнь изгнанника, которую он – как и его брат – вел до 1814 года. Причина бегства очевидна – граф д’Артуа был ультраконсерватором и ультрароялистом, так что даже в первые, еще относительно нестрашные дни революции жизнь его уже оказалась в опасности. Он презирал «третье сословие», а оно, в свою очередь, отвечало ему ненавистью. Довольно быстро граф д’Артуа стал вождем контрреволюционеров, собравшихся в немецком городе Кобленц. Все это было прекрасно известно Карамзину, когда он сочинял «Письма» и уж тем более когда он – с немалой задержкой после печатания первой части – публиковал их в России. Имя графа д’Артуа было хорошо знакомо русскому читателю, однако рассказ РП о самозванце, который представлялся братом короля Людовика, изменен не был. Очевидно, Карамзин рассчитывал на комический эффект – граф д’Артуа, склоняющий пейзан к мятежу, – это как князь Потемкин, ставший на путь аскезы и подражания Христу.
Сказав два абзаца о революции, РП отправляется осматривать достопримечательности Страсбурга – местный собор, могилу маршала Морица Саксонского, университет; он обсуждает городскую архитектуру, местную женскую моду, особенность местного немецкого языка, жалеет о том, что не получил письма от своего друга, но под конец все-таки возвращается к революции. РП ужинает в компании французских офицеров, и у них происходит следующий разговор: «За ужином у нас был превеликий спор между офицерами о том, что делать в нынешних обстоятельствах честному человеку, французу и офицеру? “Положить руку на эфес, – говорили одни, – и быть в готовности защищать правую сторону”. – “Взять абшид”[6], – говорили другие. – “Пить вино и над всем смеяться”, – сказал пожилой капитан, опорожнив свою бутылку». Перед нами три стратегии отношения к пока еще до конца не понятному событию под названием «революция». Любопытно, что последние глубокие политические потрясения, связанные с угрозой свержения монарха и расколом общества – причем горизонтальным расколом (среди революционеров конца XVIII века было немало аристократов, священников и еще больше средней руки дворян), – случились во Франции уже очень давно, за 140 лет до того. Я имею в виду знаменитую Фронду. Тогда в конце 1640-х – начале 1650-х в стране произошла гражданская война, не очень значительная по масштабам, однако, что важно для Франции, она разделила Париж, где можно было наблюдать стычки, баррикады и даже настоящую осаду столицы. Фронд было две – «парламентская» и аристократическая (Фронда принцев); помимо аристократии, высшей бюрократии и буржуа в нее вливались и низшие слои населения, недовольные тяжелыми условиями жизни. Ситуация усугублялась малолетством Людовика, будущего короля Людовика XIV, регентшей при котором была его мать Анна Австрийская, всецело полагавшаяся на своего первого министра кардинала Мазарини[7]. Участники гражданской войны то и дело меняли стороны, исход многих конфликтов был решен с помощью закулисных интриг; иными словами, Фронда стала переплетением верхушечной борьбы с проявлениями более глубокого социополитического недовольства. То, о чем говорят РП страсбургские офицеры, характерно скорее для событий середины XVII века, а не конца XVIII. Тогда, во времена Фронды, офицер действительно мог выбирать – защищать ту сторону, которую он мог счесть «правой», уйти от дел, на время или навсегда, как еще раньше Фронды, в конце XVI столетия, сделал Мишель Монтень, удалившийся в свой замок подальше от гроз Религиозных войн. Или – цинически наблюдать за происходящим, попивая доброе винцо. Интересно было бы обсудить отличие второй позиции от третьей; последний вариант вовсе не предполагает отставки, ухода от дел, наоборот, «над всем смеяться» вполне может означать «менять стороны и получать как можно больше выгоды от неразберихи». Хороший набор вариантов для служилого человека времен Фронды – так поступал знаменитый полководец принц Конде, тысячи других военных, французских и наемных иностранцев; отметим, впрочем, что подобных возможностей для большинства населения страны, конечно же, не существовало. Оно выбора не имело. Отличие революции Нового времени от любых гражданских войн, восстаний и тому подобных событий европейского прошлого заключается в возможности сознательного выбора для народной массы (отдельные представители низов, конечно, и до того могли пробиться в условиях социального хаоса). Революция – то, что меняет общественное сознание, формирует классовое сознание, это событие полностью переворачивает все устройство жизни на самых разных уровнях, так что укрыться от него почти невозможно. Только те, кто находится вне пространства революции, имеют роскошь (или несчастье, это как посмотреть) быть ею не затронутым, избежать ее влияния на свою жизнь и на свое мировоззрение. Именно поэтому о французских роялистах-эмигрантах было сказано «они ничему не научились и ничего не забыли» – а потом, почти 20 лет спустя, повторено о Бурбонах, вернувшихся из изгнания в посленаполеоновскую Францию. Они не забыли жизнь до революции, которую революция заставила забыть. Они не поняли, что как «раньше» не будет уже никогда.
6
Отпуск или даже увольнение со службы. Слово широко использовалось в русском языке в XVIII веке. Происходит от немецкого abscheid.
7
Современный русский читатель знает эти события по роману Дюма-старшего «Двадцать лет спустя». В отличие от его приквела это сочинение довольно близко к реальной французской истории середины XVII века (но не английской, конечно!).