Страница 6 из 12
Сюжет со старым русским инвалидом, надзирающим над русской церковью в Потсдаме, – аллегория того, что происходило с русским обществом и русской культурой (в частности, словесностью) в конце XVIII века. За одним исключением – никто из участников этой истории ни к кому рук со словами «Слава Богу! Слава Богу!» не протягивал; общество и словесность были взаимно прохладно-вежливы, не больше, если не меньше. «Общество» – в данном случае крайне узкий тогда круг образованных людей, обладавших достаточным социальным статусом и хотя бы минимальным доходом, чтобы предаваться, скажем, чтению книг и журналов, – довольствовалось либо французскими и немецкими сочинениями, либо отечественными образцами высоких жанров, например стихотворными одами и проч. Начал набирать популярность русский театр, недавно до того основанный, но вот к фикшн- и нонфикшн-прозе это не относилось – да и нельзя сказать, что был сколь-нибудь существенный запрос. С другой стороны, на том языке, на котором сочинялась русская литература до 1780–1790-х годов, писать прозу было и неинтересно, и бесполезно. Так как проза Нового времени, по определению жанр рассуждательный и описательный – для этого нужны слова, много слов, обозначающих разные понятия, существующие во французском, в немецком или английском, а в русском их не было. Наконец, прозу же надо где-то печатать, продавать и т. д. – но и инфраструктура книжной индустрии была тогда в России слаба. Все это – если описывать ситуацию в банальной рыночной терминологии – почти исключало «предложение». Слава Богу, Маркс совершенно не прав – спрос чаще всего, если брать отправную точку какого-нибудь сюжета торгово-производственного свойства, не рождает предложение. Нередко предложение рождает спрос – ведь, скажем, до изобретения кока-колы спроса на нее не было; и вот она появляется, а за ней и спрос. То есть нужно создать условия для подобного спроса – и я имею в виду не агрессивную рекламную кампанию. В культуре «предложение», если оно – уж простите за дурацкое словцо – «успешное», готовится долго и исподволь. И только в очень редких случаях появляется некая фигура, которая своим талантом, энергией и (что важно) чутьем выполняет работу десятков, если не сотен, людей. Возвращаясь к истории со старым русским солдатом в Потсдаме: ни он не ждал, что его навестит соотечественник, ни РП, выезжая из Берлина, не подозревал, кого он увидит в русской церкви. Так произошло – и слава Богу, слава Богу.
Но вот другое обстоятельство нас здесь должно заинтересовать – именно силой и точностью ненамеренного аллегорического изображения русской литературной и общественной ситуации конца XVIII века. Стороны с трудом понимают друг друга, хотя вроде бы говорят на одном языке. «Нам надлежало повторять почти каждое слово, а что мы с товарищем между собою говорили, того он никак не понимал и даже не хотел верить, чтобы мы говорили по-русски». Есть, конечно, искушение увидеть тут не аллегорию, а сатиру, причем объект этой сатиры находился на момент написания «Писем» в будущем. «Не понимали» новый литературный язык, создаваемый Карамзиным и его товарищами, Александр Семенович Шишков и прочие литературные «архаисты» из «Беседы любителей русского слова» – так что адмирал Шишков, военный, проживший 87 лет, запросто мог бы быть записан в символические престарелые потсдамские инвалиды. Но мы не поддадимся этому искушению ретроспективно-футурологического толка и вернемся в ситуацию 1789 года. А ситуация эта такова, что Карамзин и некоторые его сподвижники уже начинают говорить на новом русском языке, придумывают русские слова для обозначения европейских понятий и терминов – при этом совершенно понятно, что публика, этот старый солдат при церкви, вряд ли подобный язык разумела. Так что публику надо готовить к этому. Язык «у нас на Руси» начал переменяться – а через пару десятилетий за изменениями можно было не поспеть, если, конечно, не следить за русскими книгами и журналами. Старая графиня из «Пиковой дамы» не поспевала.
Собственно, задача Карамзина, дело всей его жизни – создать язык, который понимали бы условный солдат и условный РП, язык, на котором они могли бы понять друг друга. И, конечно, предложить им темы для разговора. Печальный опыт Радищева говорил о том, что темы, касающиеся само́й России, опасны; описывая Россию per se, рискуешь попасть на интервью к обер-палачу Шешковскому. Зато ни Шешковский, ни недалекие цензоры ничего про Европу не знают, если о Руссо и слыхали, то уж о Канте или Гердере – точно нет, а ведь это часть нас, это не что-то чужое и до нашей жизни отношения не имеющее, отнюдь. Масон и мартинист Карамзин верил тогда, что человечество едино и сказанное немцем или французом имеет прямое отношение к русскому, и наоборот. Вот он и переводил с языка одной культуры на язык другой – и в прямом смысле переводил (немало существует карамзинских переложений с европейских языков), и в переносном. Пушкин назвал переводчиков почтовыми лошадьми просвещения; Карамзин на почтовых лошадях проехал пол-Европы, и сам – да простит меня читатель за скверный каламбур – стал такой лошадью. Он не «переводил», а «перевозил» просвещение в Россию. Для этого и написаны «Письма русского путешественника».
Ему было 23 года, когда он отправился в поездку, за плечами осталось детство в Симбирске, юность в Москве, учеба в пансионе при Московском университете, год службы в гвардейском полку, потом опять Симбирск и опять Москва, дружба с масонами и мартинистами Новиковым, Кутузовым и особенно Александром Андреевичем Петровым, литератором, переводчиком, в частности, «Бхагавадгиты», чью раннюю смерть в возрасте около 30 лет Карамзин оплакивал. К концу 1780-х Карамзин расходится с этим кругом – идеи индивидуального душевного совершенствования, странной разновидности рационалистической мистики и благотворительности, как единственного инструмента социального улучшения его не удовлетворяют. На этом этапе, окончательно не порвав с типичным для XVIII века культурным кружком и не найдя еще новых оснований своей мысли и деятельности, Карамзин отправляется путешествовать. В те времена путешествие было важнейшим способом воспитания души. Впрочем, об этом написана книга Лотмана «Сотворение Карамзина». Мы же на этом заканчиваем едва начатый разговор о биографии нашего героя и переходим к запискам РП.
Встречи с Революцией
XVIII век, даже его вторая половина – время, когда почти все, что делалось в русской культуре, в частности словесности, могло оказаться первым. Новизна создаваемого часто пугала, и строители постпетровской русской культуры нередко делали вид, что ничего неслыханного доселе не совершают. Легитимация традицией была, безусловно, важным способом – в том числе и обезопасить себя. Но самые дерзкие настаивали на своем первенстве – особенно если речь шла о воспевании власти. Державин считает своей заслугой:
Державин горд: он использовал уже имеющийся (как ему кажется) «забавный русский слог», чтобы воспеть Екатерину и ее несомненные (как ему представляется) добродетели[5]. Карамзин «забавный русский слог» создает новый, чтобы возгласить устройство добродетельного, по большей части, мира – мира европейских крестьян, обывателей, дворян, купцов, философов и даже военных. И, конечно, мир идей, книг, картин, скульптур, пейзажей. Карамзину повезло: к его приезду в Европу все вышеперечисленное дополнилось невиданным событием – революцией, событием, которое ему тогда было сложно – по разным причинам – счесть добродетельным, или наоборот. И это новое Карамзин принялся первым описывать своим новым забавным русским слогом.
РП физически сталкивается с Французской революцией меньше чем через месяц после того, как она началась, – 6 августа 1789 года. Он въезжает на территорию Франции из Германии и оказывается в Страсбурге, столице Эльзаса, области, в которой французское и немецкое было самым густым образом перемешано до относительно недавнего времени. Но тогда это была часть королевства Франции, в королевстве Франция 14 июля (используем формальную дату) началась революция, соответственно, революция была и здесь. Поговорив с таможенником, который хотел содрать с путешественников несколько грошей за свои поздравления с пересечением границы, РП въезжает на французскую территорию. И что же он видит: «Везде в Эльзасе приметно волнение. Целые деревни вооружаются, и поселяне пришивают кокарды к шляпам. Почтмейстеры, постиллионы, бабы говорят о революции. А в Стразбурге начинается новый бунт». Никакой торжественности, почтения к событию, уже сотрясающему Европу, – и, как мы уже говорили, событию невиданному. Бунты здесь случались часто, восстания тоже – но вот революции отнюдь. Да и само слово «революция» в политическом значении, а не в смысле оборота небесных тел стали широко использовать всего за 100 лет до того. «Революцией» называли скорее «политический переворот», нежели то, что мы сегодня вкладываем в это понятие. Как считается, в английском политическом языке revolution впервые применили в названии событий 1688 года, когда в результате заговора части аристократии был свергнут последний король из династии Стюартов, Яков II, и на английский престол пригласили штатгальтера Нидерландов Вильгельма Оранского. Произошедшее назвали Glorious Revolution, хотя это была действительно смена власти наверху, не затронувшая социального устройства Англии. Точнее так: результатом «Славной революции» (так в русской историографии называют Glorious Revolution) стало изменение политической системы, окончательно преобразованной в конституционную монархию. Это была серьезная политическая реформа, но она была подготовлена предыдущими бурными десятилетиями английской истории, она их завершила. Так что даже в политической сфере Glorious Revolution сложно назвать именно «революцией» – не говоря уже о прочих сферах. Судя по всему, Война за независимость североамериканских колоний (1775–1783) – вот первая «революция», действительно заслуженно получившая – с нынешней точки зрения – такое наименование. То, что Карамзин использует это понятие всего лишь через три недели после взятия Бастилии, говорит о многом – и о его проницательности, и о том, насколько сильным для европейцев потрясением стало происходившее тогда во Франции. Так или иначе, «революция».
5
Читал ли великий князь Павел Петрович эти стихи? Что бормотал про себя, наткнувшись на слово «добродетели», сказанные в отношении его матери?