Страница 5 из 14
– Девка наша там с одним перемигнулась, с белобрысым, – покраснев, заявил Хмырь. – То не боярин с нею, с Хвойкою.
– Ничего, коли в подоле принесет, будет нам в Дубках помощник, – пошутил Хотен. – И вот что, Анчутка. Бабам и от себя запрети болтать, а для верности не пускай их в город. Во всяком случае, пока суздалец в Киеве хозяйничает, пусть посидят в усадьбе. А надо будет чего прикупить или к батюшке моя жена попросится, не отпускай. Запри хозяйку в доме, а сам быстро съезди с Хвойкой. Не выбирай, где дешевле, а слетай на ближний рынок и мигом назад. Теперь допивайте – и за работу.
– Сделаем, хозяин, – поклонился Анчутка. И на него глядя, Хмырь.
– Вот что еще, – вспомнил вдруг хозяин. – Ты, Хмырь, приятеля моего чтобы называл боярином. Пусть он начальник небольшой, десяток в бой водит, да по уму и опыту – давно боярин. И в советах у великого князя сиживал.
Снова осторожно притворил дверь и с погашенным фонарем, под неясный шепот и шорох из горницы, ощупью, добрался до жениной спальни. Любава не заперлась изнутри – неужто поджидает супруга и повелителя? И не спит, хотя лучина в ставце почти уж догорела. Правый угол комнаты черен, пуст и беззвучен: стало быть, кроватка с Баженкой в повалуше у няньки.
– Явился, идол, не запылился! Опять, значится, понадобилась?
– Встань, поговорить надо!
Вот поднялась Любава с постели, выставила ему навстречу свое ненавистное и милое, раскрашенное, как у куклы, и пустое, как у куклы, лицо. Хотен выдохнул, досчитал до пяти и, уже совершенно беззлобно, в спокойных чувствах пребывая, мазнул легкой плюхой по щеке, и без того красной под румянами.
– За что, ирод! В чем я перед тобою виноватая? – взвыла.
– Не за что, а для чего поучил я тебя, законная моя супружница, – пояснил Хотен, скидывая шубу и сапоги. – Чтобы без меня тут не вспомнила девичью свою вольность и девичьи свои грешки, в коих остаешься передо мною виноватая. А я в Корачев еду коней боярских искать и, пока не возвращусь, из Дубков ни ногой. Ну, давай вались на свое место, что встала столбом!
Штаны хранили еще холод, забравшийся в ткань на морозе, поэтому Хотен стащил их тоже. Огляделся и, ощущая уже блудную нехватку воздуха в груди, накрыл штанами икону Богородицы Одигитрии, благословение милой женушке от тароватого ее батюшки.
Через урочное время, в волне женских плотных запахов откидываясь на свою половину постели, в очередной раз убедился Хотен, что бедноватые телесные радости дарит ему законный брак.
Глава 2
Зимняя дорога
Выехали, как и рассчитывали, еще в темноте, и только за Белгородом, когда уже совсем рассвело и стены города-крепости растаяли в белесой дымке, убедил себя Хотен, что едва ли кто станет связывать появление Радковой малой дружины под Киевом именно с его Дубками. Вот что его заботило, а об остальном пусть болит голова у старого децкого. Впрочем, Радко успел ему объяснить, что города Дорогобуж и Пересопницу, где засели дружины сыновей Юрия Долгорукого, они объедут, а ночевать будут, когда не в поле, то в деревнях и селах, у хозяев, известных тем, что за великого князя Изяслава Мстиславовича стоят или не враждебны ему. Разъездов вражеских Радко не боится. Твердо уверен, что отобьется, а наскакивать самому в надежде взять языка великий князь ему запретил.
– Потому что должен я твою голову сберечь, – пояснил. – Да и не верится мне, что сейчас, когда худо-бедно переговоры еще тянутся, станут суздальские или их союзники на нас волками бросаться.
– Послушай, Радко, а почему у тебя в дружине народ все больше новый? Где Синий Зуб? Где Порей?
– Синего Зуба осенью похоронили: перестреливались мы с половцами Долгорукого через речку, зазевался он – стрела и влетела прямо в рот. А Порея великий князь к себе поближе забрал.
Поначалу дорога показалась нетяжелой. Мороз сковал землю, снег не падал уже неделю, поэтому подковы коней не скользили по утоптанному и хрусткому насту. Ночлега в стылом поле и волков, злых по голодному времени волков, вот чего стоило опасаться в этом зимнем походе! Но об этом как раз и не вспоминали. Говорить на морозе было трудно, сразу текло из носа, и в дыхании появлялись недужные хрипы. Хотен и Радко просто ехали рядом, молчали, иногда обмениваясь взглядом или скупым словцом. Радко, тот время от времени выставлял вперед правое ухо, которым лучше слышал. Видно, чудился ему крик совы – впереди ехал дозорный, обязанный при виде врага, и даже если стрелой его из засады ударят или вражеский аркан его с коня сдернет, дважды проухать совою.
За первый дневной переход люди и кони словно бы не успели растерять тепла, запасенного в Хотеновой усадьбе. Стан разбили на лесной поляне почти сразу же, как переехали замерзший Здвижень, разожгли два костра, растопили снег в котле, сварили кашу, уже в полудреме похлебали и прокемарили до света у ярких, но греющих только лучами огней. А на рассвете, пока Хмырь под рычанье Радко вместе с отроками забрасывал снегом догорающие головни, пока скупо поили коней, пока седлали, Хотен, разминая затекшие на ночевке ноги, протопал глубже в темнеющий под снежными шапками сосновый лес и прикинул, не стоит ли умыться, хотя и снегом. В первый и в последний раз за всю поездку посетила его такая задумка: трижды прав оказался покойный отец, наставляя, что неумытому на морозе теплее.
Вторую ночь провели в душной избе на окраине Мичска, покотом на земляном полу, засыпанном полуистлевшей соломой. Теперь запасенное тепло покинуло Хотена, едва отряд выехал за частокол, только ноги грел своими крутыми боками глуповатый по конской своей двухлетней молодости, но сильный и выносливый Рыжок. Впрочем, сыщик сразу позабыл о настоятельном своем желании постучать зубами, когда увидел, что Радко, оглядевшись, уводит отряд с протоптанной дороги, круто принимая вправо. Перемучившись с полчаса по целине, кони, фыркая, спускались уже на заснеженный лед реки, когда Хотен сумел догнать децкого.
– Радко, что за новости?
– А я, выходит, забыл тебя предупредить? – усмехнулся в заиндевевшую бороду Радко. – Мы не пойдем на Ушеск, а поднимемся по льду Тетерева до Колодяжного, а оттоль уже битой дорогой на Острог.
– Через Чертов лес? – ахнул Хотен.
– А хоть бы и через Ведьмины дебри, храбрый друже мой. Я предпочел бы встретиться с парочкой кикимор или с лесным дедушкой, чем с полусотней дружинников Олега Теребовльского. Он ведь ездит у стремени врага нашего Володимирки Галицкого. А лед намерз толстый.
Крыть было нечем. Кони боевые, подкованные, а лед на реке покрыт достаточным слоем затвердевшего снега, чтобы не ломать им ноги.
Чертов лес нависал над руслом реки вековыми соснами, проплывал мимо – порою грозен на вид, однако по-зимнему тих. Только сучья трещали, да порой вдалеке выли волки. Леших Хотен не боялся, потому что знал, что зимой они засыпают, как медведи, в своих логовах, устеленных лапником, в здоровом сосновом духу. А кикиморы – да пристало ли мужчине бояться каких-то баб, хотя и кикимор?
Ближе к обеду (вот только это у людей обед, а в скором походе разве что сухарем похрустишь) явились справа, на высоком берегу Тетерева, над вершинами сосен, белые дымы, уходящие прямо в небо.
– Там Городенск, – показал Радко, – одно название, что город – так, острог полуразвалившийся. И летом, и зимой до него добраться только по реке возможно: вокруг леса непроезжие и непроходимые.
– Кто там сидит? – выпустил изо рта клуб пара Хотен и сам себе удивился: не все ли ему равно, кто княжит в этом медвежьем углу.
– Князь Володарь Владимирович, тоже одно название, что князь. Седьмая вода на киселе Долгорукому, внучатый племянник. О нем доносили, что как засел здесь по осени, так с той поры и пьянствует.
– Да уж, расплодились Рюриковичи, скоро Русь и прокормить их всех не сможет. Мой покойный отец духовный Феоктист говаривал…
– А я посоветоваться с тобою хотел, – перебил его Радко. – Можно просто миновать Городенск в доспехах, а можно попробовать обойти. Есть там заросшая просека. Сами оборвемся, исцарапаемся, а не повезет – одного-двух коней потеряем. И еще полдня пути прибавится.