Страница 13 из 34
Это комнату дали мне как детдомовцу по заявлению от государства. Мне же квартиру как детдомовцу положено, а у нас, оказывается, закон – тот, что вот я же с восемьдесят восьмого выписался с детского дома. У нас, если до двадцати семи лет, ты в общей очереди, а в общей очереди – тысяча с лишним. Это раз, плюс самое интересное: когда я работал на стройке, когда я пришёл маляром-штукатуром работать, мне прямо шеф показывал, говорит: вот эта твоя квартира будет. Я был первый, стоял на очереди.
И вот этот вот дефолт, вот эта вся Перестройка – это всё, я потерял и очередь, дом заморозили, потом распродали все эти квартиры. Когда это всё было, в девяносто третьем, в девяносто четвёртом – и я остался без ничего. А так стоял самый первый на очереди. И так до сих пор в общежитии и прописан. В девяностом получил [жилплощадь]. Сначала дали койко-место – комнат не было, на койко-месте жил, а потом как раз вот эти депутаты начались. Я пришёл в Горсовет, там какая-то депутатская комиссия. Я написал заявление, что нуждаюсь в отдельном жилье, потому что мой сосед, Юрий, к нему женщина приходила, ну и как бы он просил меня: погуляй. И мне неудобно – я его тоже понимаю, и мне как бы.
Я написал заявление и где-то, наверное недели за две, за три они рассмотрели. Я помню только комендант пришла мне ключ, дала – всё. Но комнату дали, конечно, стёкол не было, у меня даже линолеума не было. Нет, мне пришлось всё самому, всё самому, я тогда на стройке работал, я потихоньку-помаленьку. Потом я говорю, я дачу обокрал, но меня не посадили, во славу божью. У нас в детдоме помогал всегда Евгений Михалыч Баранов, дай бог ему здоровья, счастья, очень хороший мужик такой, действительно. Он у нас самбо вёл секцию. Очень обалденный мужчина, я его супругу даже знаю, она роды принимала в роддоме. Они меня очень хорошо знают.
Так вот получилось, видишь, судьба, ну теперь потихоньку-помаленьку. Ну не сказать, чтобы я уж опустился, я стараюсь, пытаюсь… И не факт, что я все деньги пропиваю. Я реально людям помогаю, тут ко мне подходят, я двоих домой отправил. Одного в Екатеринбург, одного в Петрозаводск. Просто прямо приехал, билет купил, сажал на поезд. За это меня и прозвали „дед“, дали мне погремуху „дед“. И любят за это, не знаю, ну, во всяком случае, плохого никто не сказал. И себя я не нахваливаю – это что дано, то дано, я не горжусь тем, что есть. То, что мне бог сам дал, тем я и пользуюсь.
Но у меня мечта, я её всё равно осуществлю, я сам себе слово дал. Я не буду здесь на старости лет, ну просто не буду. Не потому что я себя люблю, я люблю природу, честно, я люблю природу. Ну, можешь себе представить: вот ты просыпаешься утром, не видишь этого асфальта и идёшь прямо босиком куда-нибудь на озеро, с удочкой сел, пару карасиков вытащил. Домой пришёл, уже жизнь задалась, а если какую-то кухарочку-то – это вообще рай. [Смеётся].
Так вот живу, мне везёт, вот честно: мне в жизни повезло, я не знаю, почему. Я считаю, что мама, мама – она же всегда где-то рядом. У меня чувство такое, что она как будто смотрит на меня или рядом, руководит мной. Потому что она меня когда просила: ты прости меня. – Мама, что, ну за что? Ну, во-первых, тогда эти коммунистические времена [были], ну что, ну выпивала женщина… И что, и надо было из семьи забирать? Что, нас старшие братья не могли воспитывать с Юркой? Могли же, видишь как, а с другой стороны, может, у меня такого воспитания не было бы.
– Тебе понравилось воспитание в детском доме?
– Да, мне очень понравилось. Но единственное, что, у нас проблемы были какие. Как объяснить, ну, как вот в армии дедовщина, только там не дедовщина, а надо было всегда держаться там… Допустим, есть друг какой-то, старшеклассник поближе, да? То есть и тебя в обиду не дадут, и ты, если чего, можешь помочь. Ну бывало: и дрались, и из-за девчонок-то – о-о-о, всё бывало. Нет, поддержка ко всем ребятам была, у нас не было такого беспредела. У нас всё мягко всегда. Допустим, у меня был Алешка Васильев, друг, с Карабаново Владимирской области – вот я с ним дружил. Рига Сашка…
А вот Романов, Берестнев, Циганков – ну не так, это шушера была такая, знаешь? Которые могли – с тобой играют в поддавки, мелочь выиграл, а они же её у тебя потом ночью и своруют. Ну и такие пассажиры были…
А вот есть ребята, которые там спортсмены, Олешка – он всегда хоккеем [занимался], я благодаря ему научился на коньках ездить. Да, нам тогда какие-то спонсоры подарили две пары „Сальво“ коньков. Ну тогда „Сальво“ – это ж вообще, это шедевр! Восемьдесят шестой, восемьдесят седьмой год – „Сальво“ коньки. Меня Олег обучал кататься, я задом шёл, всё падал. Но научил – в хоккей начал играть, заинтересовался футболом, вот так и жили.
Я на велосипеде научился знаешь когда ездить? В пятом классе – у нас не было велосипедов, не было их в детдоме. У нас спортивных костюмов не было, как сейчас одевают, обувают. У нас не было этого ничего, у нас были брюки, допустим, у меня тридцать четвёртый номер был, да? В смысле, по номеру заходишь когда. У нас в пятницу был банный день, там на полочке тридцать четыре – моя цифра, берёшь вещи и идёшь в баню мыться.
Так у нас переходили эти всякие брюки, джинсов тогда не было, у нас были брюки такие – х/б. Ну, мы все друг на друга были похожи – и одинаковые рубашки. Вон по улице банда детдомовских идёт – чёлка, дальше всё лысое было. На рынок когда приходили, бабушка там одна седая сидела, семечками торговала, она нам всегда каждому – стаканчик. И всегда насыпала нам бесплатно, нас любила. А мы ей всегда яблоки носили, с нашего сада, у нас сад свой. То есть бартер по тем временам.
Ну, как, мы ж не воровали – мы ж свои отдавали. И она семечек – каждому по стакану, идём, хрюкаем… Потом бычки бегали собирали. Пакеты возьмём, курить же нет денег, окурков наберём в пакет и прятали в огородике, чтобы старшеклассники не видели, а то – оплеуху. Так у нас было… Они курили: [им можно было], а мелким – нет. Это строго было. Ну, потом, конечно, подрастали.
На Пасху убежим на кладбище, яичек наворуем, конфет – сидим, в комнате делим. У кого чего, ну, стыдились… Вот я говорю: мне нравится, господь создал меня, я не знаю почему, но мне нравится. Я люблю его, вот я знаю, что он смотрит там оттуда. Но я не делаю лишних движений, которых нельзя делать. И самое интересное, что я ребятам всегда говорю: вы представляете, я с две тысячи четвёртого года здесь тусуюсь на районе и ни разу ни у кого ничего не украл. Представляешь, ни разу не украл ни у кого.
Но те, кто это делает, долго они в этом районе не проживают. Либо бегут сами от себя, либо их наказывают. В моих вот случаях, я сколько знаю, они сами себя наказывают. Мне не надо прятаться ни от милиции, ни от кого. Я спокоен, надо паспорт – я сейчас вот пойду, он у меня в магазине лежит, в сейфе. Я же уже два потерял здесь, ну как, с теми выпил, те и [украли]
Пожалуйста, на площади трёх вокзалов покупают.
Три [тысячи], как я слышал, – это если московская прописка, а если там какая-то другая – тыщу. А у меня спёрли СНИЛС, паспорт, ИНН, этот страховой-медицинский, но я всё восстановил, и у меня вон всё в сейфе лежит. Вот, у меня карточка сбербанковская, я же пенсию получаю по карточке, пенсионное удостоверение, вон у меня всё лежит, вон – магазин…
– А вообще, что касается ментов, они часто как-то придираются или несправедливо относятся, обижают?
– Да нет, я бы не сказал, чтобы обижали. Ну, я их тоже понимаю: вот я, допустим, на подати сижу, я же понимаю, что с них тоже спрашивают, правильно? Чтоб порядок был, нельзя же это, правильно? С них также спрашивают, с обычных рядовых – как в армии. Идёт начальник, увидел – я сижу… Был один, который мне пшикал, действительно, он пшикал ни за что вообще. Видно, либо я ему надоел, либо кандидаты такие ходят, знаешь, судят. Без меня меня женили, то есть в своём уме он меня осудил. К нему „доброжелатель“ подходит и говорит: а у вас сидят там, попрошайничают. И всё – ребята летят…
Да, я грешный, но я по-своему грешный. Я в смысле того, что нет у меня грехов, мне не надо прятаться ни от милиции, ни от вот которых здесь, на улице, ни от метрополитена. Мне не надо бояться, я не боюсь – я не оборачиваюсь. Я живу своей жизнью и никому не мешаю. Да, я согласен, на паперти, конечно. Некоторые: вот, типа, мы работаем, а он – сидит. Но, ребята, исходите из того, что я – инвалид. Это первое, второе: по моей справке меня ни на одну работу не берут. Вот как в две тысячи седьмом мне вырезали – меня реально не берут.