Страница 23 из 29
– Кто же тут жил? – переспросил Чуркин, толкая в бок Осипа, чтобы тот молчал.
– Колдунья, вот кто, её весь город знал.
– Вишь ты, колдунья, а сгорела.
– Поджёг кто-нибудь.
– Может быть.
Около пепла сгоревшей избушки не было ни души;, от постройки осталась в целости только одна печка с торчавшей над нею трубою. Лукич слез с козёл, вышел и Чуркин. Осип последовал за ними, завернув вожжи за оглоблю, чтобы лошади не ушли.
– При лошадях бы побыл, куда тебя, рыжего, несёт? – заметил Лукич каторжнику.
– Ну, ладно, не уйдут, целы будут.
– Какой он у тебя озорник! – обращаясь к Чуркину, сказал виночерпий.
– Такой уж уродился, учить его поздно.
– Начистоту выпалило, вот так ловко! – подходя к печке, высказался Лукич.
– Да, домика как и не бывало. Осип, взгляни-ка, нет ли кого под печкой! – сказал Чуркин.
– Охота мне, пусть целовальник поглядит, он очень боек, – ответил каторжник.
– Ах ты урод, смеешь ты мне это говорить? – закричал на него Лукич.
– Тебе что приказывают, то и делай.
– Молчать! животное!
– Атаман, время терять нечего, надо с ним кончать, – выпуская из рукава кистень, зарычал Осип и хотел нанести ему удар.
– Стой, не трогай! Волоки его под печку, пусть его там вместе с колдуньей погреется, распорядился Чуркин, приготовившийся на всякий случай на помощь своему товарищу.
Каторжник как тигр бросился на свою добычу, схватил Лукича за горло с такою силою, что тот захрипел.
– Тащи его под печку, тебе говорят! – кричал разбойник.
– Успеем, тулуп у него хорош, сними-ка его, он мне пригодится, а на него мою чуйку накинь.
Чуркин развязал кушак Лукичу, снял с него нагольный тулуп, бросил в сторону и сказал:
– Так его оставлять нельзя, убить жаль, парень-то он хлебосольный.
– Как же с ним быть?
– Связать надо, да и упрятать под печку, выживет – его счастье, а нет, так чёрту баран; вот верёвочки где бы взять?
– В санях погляди, а то вот мой кушак, да пояс возьми, сгодятся, а его кушак не трогай, он новенький, я сам им подпояшусь.
Чуркин принялся за работу. Осип, не выпуская из рук Лукича, крепко держал его за горло, чтобы он не вскрикнул, затем повалил его на землю, разбойник связал его по рукам и ногам, и помог каторжнику впихнуть под печку, куда тот едва вошёл.
– Как крикнешь, так я тебе и капут задам! – дьявол ты этакий, нас хотел убрать, а сам попался, – ворчал Осип, подымаясь на ноги. – Как бы он, атаман, не выполз оттуда, надо бы чем-нибудь заложить отверстие, – добавил он.
– Клади оставшиеся головни, вишь их сколько.
– Кирпичами бы заложить, прочнее будет, упёршись плечом в уцелевшую трубу печки, говорил Осип, поднатужился и труба рухнула.
Кирпичи были употреблены в дело, отверстие из-под печки было напрочь заложено душегубами.
По окончании такой работы, они ввалились в сани. Осип, одетый в тулуп содержателя кабачка, уселся на козлы и спросил у Чуркина.
– Куда, атаман, ехать-то, на Тагил, что ли?
– Постой, дай подумать.
– Чего думать, пора, небось, ехать?
– Успеем, до света ещё далече, небось, полуночи ещё нет: поворачивай в город, хочу захватить с собою Прасковью Максимовну, с ней ехать веселее будет.
– Гляди, атаман, как бы на рожон не налететь, отделались благополучно и поедем, из-за бабы нечего останавливаться.
– Поезжай, если говорю; знаю, небось, что делаю, не враг я себе.
Каторжник как бы нехотя поворотил лошадей и поехал в город.
Метель все ещё не унималась, а становилась всё сильнее; город уже спал спокойным сном, изредка кое-где в домах виден был огонек; на улицах никого не появлялось, даже собаки, и те не показывались. Через несколько минут Осип остановил лошадей перед домиком Прасковьи Максимовны; оконные ставни были закрыты. Чуркин подошёл к одной из них, отворил её, огня в комнатах не было; он легонько постучался в стекло, но ответа не последовало. Наконец, после усиленного стука, показался огонёк, а, затем в зале появилась и хозяйка дома, взглянула в окно и, увидав знакомого ей человека, дала знак ему рукою, чтобы обождал за воротами.
«Ну, если её возлюбленный находится при ней, тогда, пожалуй, ничего и не поделаешь», – думал разбойник, похаживая около калитки.
– Скоро-ты, атаман, или нет? – слышался голос каторжника.
– Сейчас, ты уж молчи, пожалуйста, – был ему ответ.
Осип что-то пробормотал.
Прошло несколько минут. Калитка отворилась. Прасковья Максимовна кинулась в объятия разбойника и тихо прошептала:
– Не вовремя ты пришёл, мой-то здесь, нельзя мне с тобой побеседовать.
– Что он делает?
– Спит, выпивши притащился, – горе у него: денег. много в гостинице украли.
– Не врёт ли он, в карты не проиграл ли?
– Нет, божится, что пропали.
– А я за тобой, кататься поедем?
– Нельзя мне отлучиться, вдруг спохватится – тогда что? Беда мне.
– Мы не на долго, на полчасика только, нарочно для тебя, моя краличка, лошадок купил, погляди, какие кони-то, точно огонь, – целуя Прасковью Максимовну, говорил Чуркин.
– Боюсь, как бы он не узнал, – подумав немного, сказала красавица, поправляя накинутую на плечи меховую шубку.
– Почём он узнает? Я ведь ему не скажу, соберись наскоро и поедем.
– Жаль мне и тебя-то, не знаю, что и делать.
– Если любишь, так поедем, а если нет, так и знать буду.
– Ну, так и быть, поедем; проснётся если, да хватится меня, скажу, к родным ходила.
– Умница ты моя дорогая, выходи поскорей, я тебя здесь подожду, – поцеловав её ещё раз, ласково сказал разбойник и выпустил из рук красавицу.
– Василий Васильевич, скоро ли? Смотри, кажись, кто-то по улице идёт, – желая поторопить своего атамана, произнёс Осип.
– Что ты врёшь, где тебе кажется?
– А вон там, впереди, гляди-ка-сь, – врал ему каторжник.
Чуркин, уставив глаза вдоль улицы и, не замечая на ней никого, оставил каторжника без ответа.
Не более, как через четверть часа, вышла из ворот Прасковья Максимовна; разбойник подхватил её на руки, усадил её в саночки и крикнул Осипу:
– Пошёл, куда знаешь!
Тот уже давно подобрал вожжи, тряхнул ими, и кони помчались на известную дорожку, идущую на Тагильский завод.
– Куда же мы едем? освобождаясь из объятий разбойника, спрашивала красавица, когда они были в известной слободке.
– В поле, моя милая, где только один ветер будет нашим попутчиком.
– Господи, в такую-то метель ты меня в поле завезёшь, я ведь озябну.
– Пригрею тебя, моя милая, прижму тебя ближе к сердцу и всё тут, – ответил ей Чуркин и крикнул Осипу: – Ну, поживей!
Каторжник и рад был тому, но сильная метель и местами занесённая дорога не давали коням бежать полной рысью: то одна лошадка, то другая вязла в сугробах. Поравнявшись с местом, где стоял сгоревший домик колдуньи, каторжник поглядел туда, тряхнул головою и сказал сам себе:
– Эх, теперь бы под дугу колокольчик, важно бы было. Хозяин, слышишь или нет, что я говорю? – поворотившись к Чуркину, добавил он.
Но тот слился поцелуем с Прасковьей Максимовной и не слыхал, что говорил его товарищ.
Татьяна Мироновна, жена содержателя кабачка, проводив своего мужа с гостями, раз считывала на скорое их возвращение и стала, приготовляться к их встрече. Она уговорилась со своим мужем, чтобы ночлежников уложить не вместе, а порознь для того, чтобы легче было с ними расправиться; для Осипа она приготовила постель в кухне, а для Чуркина в зале, рядом со своей спальней. Острый топор она положила к себе под подушки и была уверена, что капитал мнимого купца к утру следующего дня перейдёт к ним в руки.
Но на простых обыкновенных часах, висевших на стене, кукушка прокуковала полночь, которую прокричали и петухи, а Лукича с гостями всё ещё не было. «Куда бы это им подеваться?» – подумала жена виночерпия и прилегла на постель. Сон бежал от неё, не спалось ей как-то. Прошёл ещё час, другой, но ожидания были напрасны; послышался звон к утрени; она встала с постели, прошлась по комнате и сказала сама себе: «Должно быть, муженёк напоил их, завёз куда-нибудь на речку и там утопил их в проруби». С этой мыслью она прилегла и уснула.