Меморандум

Внимание бандитов сосредоточено лишь на мне, они гогочут: “Не бойся, Иван, вставай, пойдем водку пить”. Пытаюсь подняться, меня качает будто на море во время шторма. Бандиты отступают, внимательно осматривают одежду и обмундирование на предмет наличия оружия. Но то, что у меня под ремнем, им никак не увидеть, а это компактный заряд пластида с взрывателем в наручных отцовских часах. Наш ротный предупреждал, что на этой войне в плен попадать не стоит, поэтому приказал всем заминировать себя на случай военной баталии. Сейчас моя задача - подпустить “чехов” как можно ближе и надавить на кнопку часов, чтобы “нанести как можно больший урон живой силе противника”. Наконец, сзади меня обшарили невидимые грубые руки, “живая сила” подошла на требуемую дистанцию в двадцать метров, я рассеянно дотянулся правой рукой до часов, мысленно прокричал: “Господи, прости, помилуй и прими дух мой!” - и что было сил нажал на тугую серебристую кнопку. Последнее, что удалось увидеть сверху, куда подбросило мою голову с открытыми глазами - разлетающиеся веером мелкие фрагменты вражеских тел и яркое солнце, к которому взлетает моя легкая прозрачная душа. По мере приближения к светилу, в центре огня выступает огромный восьмиконечный крест и Спаситель, простирающий мне навстречу руки.

Под утро, наверное, для того, чтобы получше запомнить последний самый яркий сон, мне все-таки достаются непередаваемые ощущения от профессионального надреза штык-ножом моего беззащитного горла под звериное рычание: “Отправляйся в ад!” “Как бы не так, сам туда шуруй!” - промелькнуло в голове, в тишине раздался неприлично громкий хруст трахеи, брызнул алый фонтан и душа взлетела над обмякшим телом и бородачом в пятнистом комбинезоне, аккуратно вытирающим любимое орудие палача о мою бездыханную грудь. “Господи Иисусе, прости и помилуй, и прими дух мой с миром!” - только и успел произнести, как некто лучезарный подхватил меня под прозрачные руки и на огненных крыльях стал поднимать в Небеса. И почему-то совершенно беспечально и без всякого сожаления покидал я эту окровавленную землю. …А потом просыпался, вскакивал на мятой белой постели, оглядывался - и сходу начинал горячую покаянную, радостную благодарственную молитву. А следующей ночью всё повторялось…

Разумеется, за подобного рода страсти я терял всё - мир, покой, благодать, любовь, молитву, вдохновение - и паршивым псом приползал в военный храм, чтобы у священника, опаленного огнем войны, очиститься на исповеди от гнева, выспросить совета, как поскорей избавиться от приступов желания кровавой мести.

- Что ты всё дергаешься, - монотонно говорил священник. - Христианин должен на земле жить как в раю: в блаженстве и светлой радости.

- Я бы с удовольствием, батюшка, только на практике что-то не всегда получается. А вы смотрели эти ролики с отрезанием голов нашим солдатикам?

- Конечно.

- И что, на душе по-прежнему наблюдались блаженство и радость?

- Ну почему, на какое-то время и у меня вскипел праведный гнев. Но стоило прочесть акафист “Слава Богу за всё” - и страсти отступили. Так и ты поступай.

Так в моем молитвенном правиле появился акафист благодарения Бога за всех и всё. Не сразу, но через месяц-полтора страсти в душе улеглись. И вот, наконец, наступило то, чего мы просим в молитве: “Ослаби, остави, прости, Боже…” - поздней ночью на волне полной всеохватной усталости пришло ощущение прощения.

Как тогда, на Святой земле, на берегу Галилейского моря, где Спаситель произносил божественные слова о любви к врагам - перед моим внутренним зрением прошла череда людей. Вот они: мои грабители, обманщики, ненавистники, угрожавшие убить и отобрать квартиру; вот они: убийцы моих друзей, родичей, моего народа - палачи, истязатели, мучители, насильники, мздоимцы, соблазнители… И только жалость к ним, и только живая пульсация Иисусовой молитвы о помиловании этих несчастных, обманутых врагом человеческим, которые пополнили сонмище христиан-мучеников, ликующих ныне; которые сами горят в огне с выпученными глазами, мечтая хоть о капле влаги на раскаленный язык - как не пожалеть их… Ведь все до одного мы - преступники, предатели, великие грешники, независимо от того, чувствуем себя таковыми или нет. “И первый из грешников аз есмь!”

Где-то на очень большой глубине сердца вспыхнул крошечный огонёк и высветил “радость спасения” - я бросился к столу и покрыл несколько листов большого блокнота торопливыми каракулями. Утром перечитал. Да, да, да - ко мне вернулась творческая благодать, вдохновение.

За три дня до Третьей мировой

Не хотелось уезжать из этого сказочного городка, ох, не хотелось! Но секретарь протянула мне билет на поезд, отмеченную командировку:

- Звонил ваш начальник и велел отправить домой первой же оказией. Так вы уж поторопитесь, до вашего поезда двадцать минут. Успеете!

- Купе отдельное? - с надеждой спросил я. Это было одним из условий командировки, которое я поставил боссу, в тайне надеясь, что он его не примет, командировка сорвется и я продолжу плановую работу. Но тот, сверкнув лысиной и золотой оправой очков, согласился и велел секретарю забронировать отдельное купе.

Мои рабочие дни в газете подходили к концу. Устроился я в редакцию по совету знакомого и не знал тогда, что политика газеты весьма двойственна. Позже мне пояснили, что благословил учредить печатный орган священник весьма знаменитый чуть не на весь мир, вот только в стране проживания его взгляды считались, мягко говоря, спорными, модернистскими и даже либеральными. Меня там держали, терпели и печатали скорей всего в качестве примера демократичности: видите, у нас тоже есть разногласия, но мы терпим инакомыслящего ради любви. В командировку ехать не хотелось, и вообще был уверен, что это последняя моя работа в газете. Пора, пора уходить, а то скоро от меня отвернутся православные, никто руки не подаст.

Вопреки моей тайной надежде, секретарь ответила:

- Да, всё как вы пожелали! На фирменный поезд с оплаченными обедами и бельем. Поторопитесь!

Мне только и оставалось, что взять в отведенной мне угловой комнате редакции дорожную сумку и выйти на вымороженную улицу, залитую ослепительным солнцем антициклона. Я еле передвигал ноги, чтобы опоздать на поезд и остаться хотя бы еще на пару дней. Мне очень нравился этот городок, его добрые наивные селяне, бесплатные обеды из экологически чистых продуктов. После шумной столицы, отравленной духом всеобщего стяжательства и вездесущей суетой поросят у нефтяной кормушки. “Поросятам дала?” - “Ага, скормила” - “Мишку опохмелила?” - “Что ж я совсем без понятия! Конешна!” - “Тогда что стоишь, как раззява, ступай на гумно!”

И вот поросята визжат у корыта с нефтяными помоями, загулявший по ночным клубам богемный народ расслабляется, а народ-кормилец, ни емши, ни пимши сутрева, отрабатывает назначенную повинность на бесчисленных работных гумнах. Только здесь, всё не так. Здесь работают все, даже местные олигархи на стареньких “восьмерках” и “нивах” - что наработаешь, то и поешь. И трудятся-то как-то привычно, старательно, без суеты и лихой энергии жадности. В этом крошечном городке все как одна семья, в которой конечно не без урода, но и не без праведника. Пять дней я упивался тишиной, пронзительно чистым воздухом, наваристыми щами, ручной лепки пельменями, теплым хлебом с хрустящей корочкой, молоком по жирности напоминающим сливки. По своей въедливой натуре докапывался до самого дна души простых людей, и вместо привычной мутной трясины, там, на глубине, я открывал чистые струи живой воды, хрустальные родники, бьющие со дна, золотых рыбок, лавирующих между пушистых изумрудных водорослей. И вдруг - уезжай! Куда? Обратно в этот караван-сарай к визгливым поросятам и клубным прожигам, в дымный смрад улиц, оккупированных безумными авто-монстрами!..