Меморандум

- Что, не понравилось? Я же вижу.

- Нет почему, написано красиво, только ни о чем. Так, бисер… Прости.

- Вот почему я к тебе и пристаю. Помоги мне наполнить, как ты говоришь, красивые артерии живой кровью. Я же и сам чувствую, что у меня чего-то не хватает.

- Да не просто “чего-то”, а главного - смысла! И что же, ты думаешь, я смогу тебе пересадить свое сердце, чтобы ты не холодным рассудком, а сердцем писал? Это невозможно.

- Тогда что мне делать?

- Для начала разбуди совесть, помучайся от своего несовершенства, то есть стань живым человеком, воскресни!

- То есть сейчас я труп?

- Скорей да, чем нет. Извини.

- Ладно, дай мне шанс. Я еще раз попробую.

- Не стоит сейчас. Чтобы воскреснуть нужны годы мучений, бессонных ночей, опыт потерь, прощений. Понимаешь, это большая работа, на многие годы. Впрочем, чтобы написать нечто вроде “Лолиты” Набокова ты, пожалуй, созрел.

- Ясно…

- Вряд ли. Куда спешишь? Тебе что, перед папой нужно отчитаться: за истекший период стал гениальным писателем. Можешь, конечно, только это будет очередное вранье.

- Тоже мне, учитель… Гуру!.. - Вскочил и в три прыжка покинул поле боя.

Больше он мне своих рукописей читать не предлагал. Он обиженно дистанцировался от моей убогой персоны, но непрестанно держался в поле зрения и каждый день доказывал, “что не тварь дрожащая, но право имеет”. Например, в ближайший выходной Шура достал из рюкзака толстенный том “Улисса” и демонстративно прочел, скрючившись подобно умирающему эмбриону на соломенном матраце, за восемь часов. Потом неделю расхваливал Джойса и цитировал по памяти поток сознания, мертвого, как жестяные цветы на похоронном венке. Крутился вокруг меня и ждал одобрения. Не дождался.

Ночью съездил в город и привез роман Булгакова “Мастер и Маргарита”, опять устроил сеанс публичного ускоренного чтения и растянутого на всю неделю восхваления. На этот раз у него среди однокашников нашлись почитатели. Две девушки подключились к восторженному обсуждению, а Шура, поглядывая на меня, цитировал и смаковал похождения врага человеческого во плоти.

Когда во время ужина ко мне подсел староста группы и предложил почитать свои стихи на смотре художественной самодеятельности в сельском клубе, я догадался, от кого это исходит. Передо мной, как Жванецкий с листами в руке, Шура читал юмористические миниатюры и даже сорвал аплодисменты двух девочек, почитательниц Булгакова. Староста каждому выступающему перед выходом на сцену наливал “наркомовские сто грамм” для храбрости. Вообще-то, у него получались не сто, а больше, причем самогона, что действовало на артистов по-разному. Первый стишок про осень я читал более-менее спокойно, когда же добрался до второго, про несчастную первую любовь, из желудка в голову хлестанула горячая волна, голос мой загудел набатом, потом вдруг завыл, дошел до крика, из глаз хлынули слезы - и вот я стою в абсолютной тишине на колене, опустив голову, как поэт, подстреленный на дуэли… Минутную тишину взорвал крик “браво!”, затрещали аплодисменты, и сквозь всеобщее ликование прорезался скрипучий голос Шуры: “Я же говорил, говорил тебе, Лешка - гений!” Пришлось мне прочесть еще три стихотворения. Шура кричал громче всех - он по-прежнему мне что-то доказывал.

Даже в поле, на борозде отовсюду неслись афоризмы, шутки, замечания Питерова, на которые с каждым разом все меньше обращали внимание, а однокурсники, послужившие в армии, его и вовсе прозвали пустобрёхом.

Мы же в паре с Юрой Исаевым ловко собирали картошку в корзины и тихо переговаривались на темы совсем противоположные по смыслу общепринятым. Мы с ним обсуждали книги Солоухина, Белова, Шукшина, Распутина и Астафьева. Чуть позже он признался, что читал Библию и Жития святых отцов, что изменило его мировоззрение и дало “надежду на удачный исход”. Он каждый день писал письма маме и девушке, а меня заставил вести дневник, причем, каждый день не смотря на состояние нестояния и прочие мелочи жизни. Юрка стал моим другом и единомышленником, и это послужило еще одним разочарованием для Шуры. Я-то думал, он переведется в другой ВУЗ, но тот всюду следовал за мной, упрямо доказывая, что он ожил и стал настоящим человеком.

Новая жизнь, новые друзья

Что ж, мало-помалу я приспосабливался к новой студенческой жизни, настолько отличной от прежней, домашней. Если в школе за моими успехами следили родители, учителя, даже сам директор; если там все помогали и “вытягивали за уши” из посредственных учеников в отличники, то в институте, особенно на первом курсе, чуть что угрожали отчислить, намекая на статистику: к третьему курсу обычно отсеивается не менее двадцати процентов студентов. Почему? Да просто не выносят “естественного отбора”.

В конце октября пришли тихие солнечные дни, отступало летнее тепло, наступали зимние холода, может поэтому мой рассеянный взгляд начинающего неврастеника улетал в проем огромного окна аудитории. Там на крышах малорослых домов в золотистых лучах солнца нежились падшие желтые листья и бесстыдно кайфующие рыжие кошки. Эта лекция была последней перед триадой праздничных дней 7-го Ноября, может поэтому тянулась так долго и нудно, и даже преподаватель вяло бубнил что-то себе под нос, поглядывая на часы и не пытаясь унять нарастающий шум разговоров, шелестящих в аудитории. И никуда не хотелось уезжать, и я все время искал весомую причину остаться в городе, чтобы заняться чем-то полезным, например, заработать немного денег, которых с некоторых пор мне хронически не хватало.

Безотчетная грусть заползала под сердце, навевая мысли об ушедшем детстве, будущее казалось расплывчатым и малоприятным.

- Вот поэтому я и приехал тебя навестить, - сказал Димыч вместо “здрасьте”, когда я, спускаясь по лестнице, чуть не налетел на него, сидящего на бетонном парапете под козырьком входа в институт.

- Димыч, дорогой ты мой!.. - заканючил я, едва сдерживая слезы.

Мужчина жесткой ладонью остановил постыдный мальчишеский порыв броситься ему на шею, слегка приобнял и похлопал по плечу.

- Дай, думаю, навещу моего соседа. А заодно кое с кем познакомлю.

Разговаривая обо всем и ни о чем, шагали мы по улочке вдоль трамвайных путей, попутно заглянули в гастроном, купили все необходимое для встречи друзей и, пройдя мимо деревянных домишек по дну оврага, поднялись наверх и оказались перед домом-башенкой с единственным входом. Поднялись в лифте на пятый этаж, позвонили в обшарпанную дверь - и оказались в объятиях мужчины, одетого в старенькие джинсы и синюю ковбойку.

- Вот, Алеша, познакомься с моим закадычным корешем Вениамином. А это, старик, мой юный друг Алексей Суровин, подающий неслабые авансы на писательскую тему.

- Ну, все мы, как говорится, писали понемногу, чего-нибудь да как-нибудь… Постой, Евгеша, а он случайно не сынок того самого Суровина, который у нас преподавал технологию? Доходили слухи, что сам-то, - он уважительно поднял длинный с распухшими суставами указательный палец, - стал заслуженным строителем, орденоносцем.

- Да, старик, Леша - сын “того самого”.

- Тогда, молодой человек, двери этого дома для вас открыты в любое время. - Он подмигнул. - А если что натворишь, вытащу из каталажки; а если станут изгонять вон из ликбеза, найду на них управу - есть еще, знаешь ли, тротил в пороховнице.

- Да я не хулиган, вроде, - смутился я.

- Ох, не зарекаются, пиша. Творческие люди непредсказуемы и спонтанны, они живут как бы без кожи, оголенными нервами наружу!.. - Он расстегнул пуговицу на манжете, закатал рукав рубашки, обнажив вздувшиеся узловатые вены на внутренней стороне предплечья. - Во, видишь!.. Так что нужно быть готовым к любым эксцессам. Мне так кажется.