Михайловская дева

«Как сделать текст объемнее? – подумал Владимир – Здесь, на бумаге, вышло все слишком плоско. А должно быть более объёмно, образно и выпукло как-то. Да, черт! Как это сделать? Мне нужен объем!»

После этих слов раздался странный шум. Заложило уши. Неожиданно вся обстановка его комнаты пришла в хаотичное движение. Вещи стали расти прямо на глазах, делаясь выше, шире и объемнее. Стол, за которым он сидел, вдруг вырос до размера слона и раздулся так, словно его деревянная субстанция стала резиновой. Таким же образом увеличилась и вся другая обстановка спальни. Ободрав спину бурным ростом, позади разрослась кровать. Владимир снизу поглядывал на светлую гору простыней. Она казалось ему огромным белоснежным айсбергом. Слева от него возвышался гигантский стул. Потолка самой комнаты и вовсе не было видно. Очевидно, он заканчивался где-то в темноте звездного неба. Окно расширилось до немыслимых размеров, и Владимиру чудилось, что он висит в какой-то невидимой точке вселенной. А прямо перед ним, желтковым боком, выпирал край зловещей луны. Мнилось, протяни руку, и дотянешься до ночного светила. Мало того, в темноте довольно явственно обозначились исполинские холмы, от которых шло лиловое сияние. Эти холмы походили на гигантскую гребенку цветных барханов, убегающих в направлении к Секвойевой роще. Лавандовые поля и лес вспучились от неведомой внутренней силы. Весь прежний пейзаж, привычный и правильный в своей форме, теперь походил на изломанную декорацию. Смешались звуки, цвета, ароматы. Владимир смотрел на искаженное пространство и боялся пошевелиться или вздохнуть. От каждого его вздоха дышали и колыхались надутые предметы. Махнев затаился. Потянуло свежестью. Рядом с ухом невинно застрекотал сверчок.

«Да… постарались вы с объёмчиком! Нечего сказать! Получилось выпукло! А ничего, что я совсем не это имел в виду?»

Он тихонько чертыхнулся.

– Я имел в виду объем текста, его красоту, а не что-то иное. И-эх!

Сверху раздалось какое-то слабое шуршание. Он поднял глаза к небу. Из темноты, плавно, словно листья гигантского клена, на него падали листки белой писчей бумаги. Они приземлились ему прямо под ноги. Темные чернильные буквы казались чужими и колючими. Он снова пробежал глазами по строчкам и в бешенстве смял их. Голова устало откинулась к простынному холму. Сон смежил веки.

Сколько прошло времени, он не знал. Когда Владимир проснулся, вся обстановка в комнате приобрела свои привычные размеры. Сам он лежал на кровати, под одеялом. За окном светила огромная, но такая уже привычная для этих мест луна. Сверху светлел потолок его спальни. Все предметы приняли свою знакомую форму и очертания. Ничто не напоминало о гигантских барханах и раздутой мебели. Серебряные лучи бросали холодный свет на блестящую поверхность письменного стола. Письменный стол не исчез. Его, к тихой радости Владимира, все-таки оставили. На столе, ровной стопкой, лежали чистые, неисписанные листы, а рядом гусиное перо.

Владимир тихонечко встал. Сильно хотелось пить. На комоде, возле огромного зеркала, стоял графин с водой. Пока Владимир наливал в стакан воду, зеркало не заставило себя ждать с поиском нужного образа. По блестящей поверхности прошла знакомая волна, замигали красноватые огни, и зеркало вмиг обрядило своего хозяина в темную, курчавую шевелюру и длинные бакенбарды. Из блестящего овала на нашего героя смотрел до боли знакомый образ. Владимир даже растерялся от такого поворота. Он чуть не подавился водой и, отпрянув от комода, поклонился:

– Александр Сергеевич, это вы? – робко поинтересовался он.

Изображение в зеркале приосанилось, сложило руки на груди, в тонких смуглых пальцах мелькнуло гусиное перо.

– Да, я, – фальшивым и немного скрипучим голосом объявил зеркальный образ великого поэта.

Именно этот голос убедил Владимира в том, что его снова бессовестно разыгрывают.

Он пошевелил рукой, и поэт пошевелил, он скорчил гримасу – скорчил ее и Пушкин.

«Господи, что я делаю? Это мерзкое зеркало снова глумиться надо мною»

После гадкого кривляния, зеркальный образ нахмурился и произнес каким-то механическим голосом:

– Махнев, «не тот поэт, кто рифмы плесть умеет

И, перьями скрыпя, бумаги не жалеет.

Хорошие стихи не так легко писать…»[9]

– Ах, Александр Сергеевич, как хорошо я знаю эти ваши строки. Я и сам их неоднократно упоминал. Но, я же решился на прозу.

– А и прозой своей нечего бумагу марать! – взвизгнул фальшивый Пушкин.

Зеркало заволновалось, а образ Пушкина стал бледнеть и таять, размываться, словно ветхая от времени страничка пожелтевшей книги.

– А это мы еще посмотрим: что стоит делать мне, и что не стоит более. Но это все в моей лишь воле… Тебя ж, зловредное зерцало, насмешек, глупых призраков приют, я разобью, как только все уроки мои на этом свете истекут. Тогда втащу тебя на задний двор и там с великим упоеньем возьму в десницу я топор и разобью в осколки… Месть моя тебя не минет, подлое творенье!.. Ой, что я несу? Опять стихами?! Что со мной? Это не я говорю. Черти, вы задурили мне всю голову.

Владимир поднял глаза. Зеркало показывало ему его собственное отражение. Владимиру стало смешно… Он расхохотался. И пошел спать.

Он немного поворочался и снова задремал.

Казалось, Владимир спал без сновидений. Разбудило его птичье пение и стрекот кузнечиков.

«Что за новости?» – едва подумал он и лениво повернулся на другой бок. Сквозь закрытые веки он увидел широкий сноп света и невольно зажмурился. Рука прикрыла глаза. Это был летний солнечный свет. И шел он не со стороны распахнутого окна. Нет, комната все также пребывала в ночном полумраке, разбавленном стрелами ускользающей по небосводу огромной луны. Можно даже сказать, что темнота стала гуще, ибо лунный свет наоборот поредел, по сравнению с тем часом, когда он так неудачно попробовал себя в прозе.

Темнота роилась по углам комнаты, зато, прямо на противоположной стене, там, где висела картина, нарисованная кистью демона, произошли значительные изменения. Зеленый летний пейзаж, со светлой беседкой в перспективе и женской фигуркой в розовом платье, стал ярче, больше и живее. Картина со стены опустилась почти до самого пола. Именно от нее шел яркий летний свет. Полилась песня жаворонков, подул свежий ветерок.

Владимир, не веря своим глазам, приподнялся на локте и посмотрел в сторону огромной рамы. В комнате все ощутимее запахло летней луговой травой, горячей землей и почему-то сдобой. Он невольно опустил ноги с кровати. Голые ступни ощутили нечто прохладное. Владимир посмотрел на пол. Босые ноги стояли на зеленой траве. Да, да! От его кровати, до картины, прямо по полу, стелилась травяная тропинка. Он и пошел по ней. Казалось, что из темного сарая распахнули дверь в летний полдень, и что не мешало бы покинуть этот «сарай» и выйти на свежий воздух. Как только Владимир вошел в живую картину, оставленную демоном, он задохнулся от порыва свежего ветра. Голова закружилась от высоты синего неба и бегущих ватных облаков. Он готов был поклясться, что попал в мир яви. Ибо все в этой картине было живо, и простор был самый, что ни на есть настоящий, какой бывает на залитых солнцем российских лугах и долах. Он остановился в небольшой задумчивости. И все же решил вернуться на минуту в комнату, чтобы надеть на ноги легкие сапоги. Штаны и светлая рубашка казались ему вполне подходящими для летней прогулки. На всякий случай он захватил с собой изящную бархатную куртку. Ее он перекинул через плечо, пригладил русые кудри и решительно зашагал по раскидистому лугу. Он прошел треть версты, спускаясь все ниже, к подножию холма. То, что ранее ему казалось лугом, оказалось небольшой возвышенностью. А когда наш герой оглянулся, то увидел, что прямоугольный темный проем, обратный вход в его комнату, остался на самой высшей точке этого холма. Этот вход темнел так, словно за ним начиналась сама бездна.

«А имею ли я право, гулять по всяким картинам? Что за странные пределы раскинул предо мной Виктор? Или это не он? Может, мне сюда нельзя? В случае чего, я могу и назад вернуться, в свою комнату. Дверь стоит на месте, и никуда не исчезает…»

9

Из стихотворения «К другу-стихотворцу» (1814) А. С. Пушкина.