Расколотый мир (ЛП)

— Закрывая школы? Ограничивая доступ к медицинской помощи? Выключая видеотрансляции?

— Мы этого не делали, — быстро отвечает Джубили. — Атмосфера Эйвона мешает сигналам.

— Но вы — те, кто изменил все коды доступа к ретрансляторам спутников «ТерраДин». Сейчас мы вообще не можем послать или получить сигнал… мы полностью отрезаны. Если бы вы могли просто дать нам это… даже не выпуски новостей, а фильмы, документальные фильмы, любое окно за пределы этой жизни, чтобы показать нашим детям.

Ее рука сжимается вокруг рукоятки пистолета.

— Знаешь, Кормак, как они все организовали на Вероне десять лет назад? Это было умно. Они использовали детское шоу, транслируемое по всей галактике. Закодированные сообщения из уст анимированных мифологических существ.

— Я даже не знаю, где находится Верона, — возражаю я. — А мы расплачивается за это здесь, через десять лет, через десять световых лет. У нас нет солнца, нет звезд, нет еды и медицины, нет власти и развлечений для утешения, и никто не скажет нам, станет ли когда-нибудь лучше. Они прихлопнули муху кувалдой.

— Муху? — Она ожесточается, вся напрягается, с усилием сдерживая себя. — Это так вы называете самое большое восстание в прошлом веке? Они выбрали трущобы Вероны, которые были наиболее переполнены людьми, где будет принесен максимальный урон. Они контрабандой привезли оружие, грязные бомбы, как вы их называете. Когда восстание вспыхнуло, целые города от Новэмбэ до Сьерры были в огне, прежде чем кто-либо понял, что произошло. Те, кого мятежники не поубивали, стали мародерами и захватчиками. Тысячи. Десятки тысяч людей вообще не могут петь сейчас или рассказывать истории.

Мне кажется, как будто что-то давит мне на грудь и мешает сделать нормальный вдох. Я не могу представить себе ни одного города такого размера, не говоря уже о полудюжине из них в огне.

Она ждет, когда я отвечу, и когда я не отвечаю, она быстро и резко встряхивает голову.

— Есть причины за каждым правилом, понимаете ли вы их или нет. Возможно, некоторые из них слишком суровы — это не мне решать. Но если бы можно было избавить одного ребенка от потери родителей, присягнув, поклявшись, соблюдая закон независимо от того, что нужно… — она сглатывает. — Ты бы не стал?

Слышать, как trodaire говорит о справедливости, о защите людей… от этого у меня начинается головная боль. Макбрайд сказал бы, что она лжет. Шон сказал бы, что она слепа. Наблюдая за ней в скудном свете от окна, я не знаю, что бы сказал я, за исключением того, что в ее словах есть боль, такая же глубокая, как и наша. Она молчит, пока я наблюдаю, как она возвращаются к тому нейтральному спокойствию, которое все привыкли видеть. Но ужасная уверенность начинает укрепляться в моих мыслях.

— Джубили, откуда ты? Какой твой родной мир?

Ей требуется время, чтобы ответить, и когда она отвечает, ее голос странно отстранен.

— Я с Вероны. Я выросла в городе под названием Новэмбэ.

Долгое время звучат только фоновые шумы базы: шаттлы взлетают и приземляются, люди перемещаются туда-сюда, слабые звуки музыки исходят из одной из казарм.

Я начинаю немного понимать этого солдата, с жестокостью и неистовостью под внешним спокойствием. Моей сестре бы она очень понравилась.

Нет, поправляю я себя. Орла хотела бы, чтобы ее повешение было бы в пример другим trodairí.

Но если бы Джубили родилась одной из нас, Орла была бы ее лучшей подругой.

Я еще раз смотрю на фотографию на тумбочке. У меня же даже нет фотографии сестры — у меня только размытая память о ее смехе, темной косе, перекинутой через плечо. Краткие воспоминания, как то, как она завязывала сапоги, и долгие, ужасные воспоминания о взгляде на ее лице, когда она попрощалась со мной за день до казни. Этого недостаточно. Этого никогда не будет достаточно.

Джубили наблюдает за мной, пока тишина тянется между нами, пока, наконец, она ее не нарушает.

— Я им ничего о тебе не сказала. — Это звучит наполовину слабо, а также раздраженно и смущенно, но я верю ей.

Я стараюсь держаться за гнев и отчаяние, что привели меня сюда, но все труднее верить в то, что Джубили — враг, ограниченный в действиях только хрупким перемирием. — Почему ты не сказала?

Ее глаза впиваются в меня, краткий проблеск лампы снаружи отражается в них, прежде чем она резко отводит взгляд.

— Не знаю. — Ее пальцы скручиваются вокруг простыни, выдавая противоречие за ее спокойным голосом. — Потому что если бы твои люди послушали тебя, то не было бы мятежников, которые закладывали бы мины-ловушки на наших патрульных маршрутах. Потому что, если бы тебя арестовали, возможно, их стало бы больше.

Я хочу положить руку поверх ее и облегчить эту ожесточенную до белизны хватку. Красноречие подводит меня, у меня не хватает слов описать до невозможности странность того, что сидя посреди ночи на кровати солдата, я желаю прикоснуться к ней. Но я просто смотрю на ее руку и не поднимаю взгляд, не доверяя себе посмотреть на ее лицо.

Как ни странно, мой голос спокоен, когда я говорю.

— Это то, что пугает меня до смерти. Знание, что будет дальше. — Ее рука сжимается, и я выдыхаю. Слова приходят откуда-то из глубины и потаенности — даже Шону я их никогда не говорил. — И я думаю, что умру раньше, чем хочу.

Она так долго молчит, что я начинаю думать, что она меня не слышала. Когда раздается ее голос, это скорее бормотание.

— Как и я.

Я поднимаю голову, и обнаруживаю, что она наблюдает за мной, ее карие глаза нацелены на мое лицо. Полуприкрытое сочувствие в ее взгляде должно чувствоваться странно, так как исходит от моего врага, но единственная странность в том, что это не так.

— Почему эта ярость тебя не трогает? — вдруг я осознаю, что спрашиваю. — Что тебе снится?

Она прикрывают глаза, напряжение проникает в ее плечи. Мышца в челюсти дергается перед тем, как она произносит:

— Я не вижу снов.

— Но ты сказала, что у всех рано или поздно появляются «яростные» сны.

— Кормак, я не вижу снов. Вообще. Ни разу с тех пор, как мои родители погибли на Вероне. Врачи на учебно-тренировочной базе тестировали меня, что может я просто не помню своих снов, но их машины доказали, что у меня их просто нет.

— У каждого есть сны, Джубили. Ты бы сошла с ума, если бы это было не так.

— У некоторых солдат есть теория. — Ее голос слишком легок, и улыбка, которую она натягивает на рот, не достигает ее глаз. — Они думают, что причина, по которой я не вижу снов, та же, что и причина, по которой ярость не может достать меня. Они говорят это в шутку, но она так же хороша, как и любая теория. Говорят, у меня нет души. Что это место не может сломить меня, потому что у меня нет сердца, которое можно разбить.

Ее освещает только фонарь снаружи, который светит сквозь раскрытое окно, но я могу разглядеть ее лицо, ее высокие скулы и то, как ее губы сжимаются друг с другом, когда она старается сохранять спокойствие.

— Ну, теперь, — бормочу я. — Ты знаешь, что это неправда. И я знаю, что это неправда.

Она не сразу отвечает, и бросает взгляд на одеяло, где наши руки в дюймах друг от друга. В тишине я слышу, что дождь, долбящий по крыше над нами, наконец-то начинает затихать.

— Ты не можешь знать, что это неправда, — шепчет она, отказываясь смотреть на меня. — Что ты знаешь о душах и сердцах, и о том, как они здесь разбиваются. Ты меня вообще не знаешь.

— О, Джубили, — решимость разрушается, и моя рука скользит к ней. Она не отступает, но и не поднимает взгляд, наблюдая, как мои пальцы переплетают с ее. — Сердца и души и как они разбиваются? Это то, чему Эйвон учит всех.

Но слова не шли.

Это неправильно, и глупо, и миллион других вещей мелькает в моих мыслях. Рука все равно движется по направлению к ней, чтобы я мог провести кончиками пальцев от ее виска вдоль скулы. Вес несомого глубоко в моем сердце смещается, когда пальцы касаются мягкости ее кожи, все еще теплой ото сна. Это правда, которую я не решался признаться себе, когда я впервые увидел ее в «Молли», не тогда, когда я ухаживал за ее ранами, когда мы разговаривали в тихих пещерах фианны. Но если все это все равно закончится — если завтра будет война, смерть и хаос — тогда прямо здесь эта правда, это все, что у меня есть. У всех у нас есть.