Страница 3 из 67
Одернув юбку со всей грациозностью, на какую только способна в подобной ситуации, я повторяю:
— Я не прыгала.
Гонсалес поднимает взгляд от документов и опирается на дверь скорой.
— Но нашли мы тебя именно там, дорогуша.
Я закрываю глаза и ворчу от его снисходительного тона. Картина по-прежнему не ясна.
— То есть два фельдшера просто бродили по метро и случайно наткнулись на меня, когда я упала на рельсы?
Он еле заметно улыбается.
— Поступил анонимный звонок. Нам сообщили о человеке на путях. Но про то, что кто-то тебя толкнул, ничего упомянуто не было. По своему опыту могу сказать, что в девяти случаях из десяти это попытка самоубийства.
Анонимный звонок.
КЕЛВИН.
На обочине рядом с машиной скорой я замечаю какое-то движение. На улице темно, но, черт, это точно он, я же вижу. Встретившись со мной взглядом, Келвин вздрагивает и отворачивается. И, не глядя назад, идет по 8-й авеню.
— Эй! — показывая на него, говорю я. — Подождите. Поговорите с ним.
Гонсалес и Росси медленно поворачиваются.
Поскольку Росси даже не собирается вставать, я снова энергично показываю в сторону уходящего Келвина.
— Вот он, тот парень.
— Это он тебя столкнул? — спрашивает Гонсалес.
— Нет. Думаю, он позвонил.
Росси мотает головой, и ее взгляд больше не сочувственный, а скорее жалеющий.
— Этот парень появился уже после того, как мы прибыли на место, и сказал, что ничего не видел.
— Он наврал, — я стараюсь сесть повыше. — Келвин!
Но он не останавливается. Более того — ускоряет шаг и, пропустив перед собой такси, перебегает на другую сторону улицы.
— Но он был там, — недоуменно говорю я. Боже, сколько же я выпила? — Там была я, уличный музыкант — то есть Келвин — и пьяный мужчина. Мужчина хотел отнять у меня телефон и столкнул с платформы.
Гонсалес наклоняет голову и показывает на копов.
— В таком случае тебе стоит написать заявление в полицию.
Не сумев сдержать грубый тон, я восклицаю:
— Да неужели?
В ответ получаю еще одну улыбку — это все потому, что в своих приспущенных колготках и расстегнутой блузке в розовый горошек я не кажусь напористой и смелой.
— Холлэнд, мы считаем, твоя рука сломана, — Гонсалес залезает в машину и поправляет мой слинг. — И еще возможно сотрясение мозга. В первую очередь мы должны доставить тебя в Маунт-Синай Вест [медицинский комплекс в Нью-Йорке — прим. перев.]. Тебе есть кому позвонить, чтобы тебя там встретили?
— Да, — мне нужно позвонить Роберту и Джеффу, моим дядям. Я поднимаю взгляд на Гонсалеса, вспомнив, как сначала мой телефон был в руке, а потом я оказалась на путях. — А телефон мой не нашли?
Поморщившись, он смотрит на Росси, которая в первый раз за все это время мне — виновато — улыбается.
— Надеюсь, вы знаете нужные номера наизусть, — она показывает мне упакованные в полиэтиленовый пакет останки моего разбитого телефона.
***
После того как проверили мою голову (сотрясения нет) и на руку наложили гипс (перелом локтевой кости), я прямо с больничной койки подаю заявление в полицию. И только во время разговора с двумя пугающего вида офицерами понимаю, что я избегала зрительного контакта со схватившим меня мужчиной. Толком не разглядев его лица, я, впрочем, хорошо помню, как от него пахло.
Копы обмениваются непонимающими взглядами, после чего тот, что повыше, спрашивает меня:
— Парень подошел так близко, что схватил вас за пальто, кричал на вас и толкнул на рельсы, но вы не видели его лицо?
Мне хочется закричать, что они явно никогда не были женщиной, которую преследует пугающий незнакомец, но вместо этого решаю им не мешать. По лицам офицеров понятно, что из-за отсутствия описания внешности напавшего, они перестают верить в версию, что я не прыгнула на пути сама. И, чувствуя себя немного униженной, я прихожу к выводу, что не хочу становиться в их глазах еще более подозрительной, заявив, будто знаю имя уличного музыканта, играющего в метро, который при этом не остался мне помочь. Поэтому решаю не упоминать имя Келвина, и полицейские записывают только общие детали, которые дают весьма смутную картину произошедшего.
После их ухода я лежу, таращась в серый потолок. До чего же безумная ночь. Подняв здоровую руку, я смотрю на часы.
Уже давно за полночь.
Что за черт, уже почти три часа. Как долго я там пробыла?
Пытаясь превозмочь пульсирующую боль, которую не в состоянии убрать даже ибупрофен, я вспоминаю, что видела Келвина, стоящего у дороги. Раз он все еще был там, когда я очнулась, это ведь что-то значит, так? Но если тот анонимный звонок сделал он — а я по-прежнему считаю, что это был именно он, поскольку у «зомби» телефона не было — почему Келвин не сказал полиции, что меня столкнули? И зачем врать, будто он ничего не видел?
Доносящийся из коридора стук каблуков дорогой мужской обуви по линолеуму заставляет меня сесть ровнее: я отлично знаю, кто сейчас войдет.
Резко отдернув занавеску, врывается Роберт, а за ним чуть менее стремительно появляется Джефф.
— Что за че-е-е-ерт, — Роберт растягивает последнее слово, словно тут семнадцать слогов, и, обхватив мое лицо руками, всматривается в меня, — Ты хотя бы понимаешь, как мы перепугались?
— Прости, — я морщусь, впервые за все это время чувствуя, как задрожал подбородок. — У меня телефон выхватили из рук.
От паники моих родных шок ко мне возвращается, и я начинаю сильно дрожать. От наплыва эмоций в груди тесно и подступают слезы. Роберт наклоняется и целует меня щеку. Джефф подходит ближе и мягко кладет руку мне на колено.
Хотя мы не связаны кровными узами, дядю Роберта я знаю всю свою жизнь; он познакомился с младшим братом моей матери Джеффом спустя несколько лет после моего рождения.
Дядя Джефф спокойный типичный выходец со Среднего Запада. Сдержанный, рациональный и осмотрительный. Как вы, наверное, уже догадались, он работает в финансовой сфере. Роберт — наоборот: воплощение движения и звука. Родился в Гане и переехал сюда в свои восемнадцать, чтобы учиться в Кёртисовском институте музыки в Филадельфии. Джефф рассказывал, что к моменту окончания учебы у Роберта было десять предложений по работе, но он выбрал вакансию концертмейстера в симфоническом оркестре Де-Мойна (и стал самым молодым среди всех), потому что они с ним влюбились друг в друга с первого взгляда в день, когда Роберт приехал в город на собеседование.
Когда мне исполнилось шестнадцать, мои дяди из Де-Мойна переехали на Манхэттен. К тому моменту Роберт покинул ансамбль, чтобы стать дирижером симфонического оркестра. Переезд на Бродвей, даже в качестве музыкального руководителя, был для него большим шагом как в плане денег, так и в плане репутации, но еще сердце Роберта живет музыкальным театром, и — это, пожалуй, самое важное для них обоих — быть мужчиной, счастливо женатым на другом мужчине, гораздо проще именно в Нью-Йорке, нежели в Айове. Здесь они процветали, а два года назад Роберт сел и сочинил вскоре ставшую самой популярной постановку на Бродвее — «Его одержимость».
Не испытывая желания жить вдалеке от них, я поступила в Колумбийский университет, чтобы получить степень магистра изящных искусств по писательскому мастерству, но дело застопорилось. Учась в Нью-Йорке на магистра сразу после бакалавриата, я была словно бесталанная гуппи в океане маститых рыб. А не имея идей для по-настоящему блестящего романа, как и способностей в журналистике, я оказалась практически безработной.
Устроив на работу в театр, Роберт меня фактически спас.
Официально моя должность называется архивист — правда, это работа странновата для двадцатипятилетней девушки с нулевым опытом на Бродвее, — а с учетом миллиона уже имеющихся фото с постановок, я отлично понимаю, что должность эта создана исключительно в качестве одолжения моему дяде. Раз или два в неделю я фотографирую декорации, костюмы и всякие интересные закулисные моменты для пресс-агентств и чтобы использовать в соцсетях. А четыре раза в неделю по вечерам у главного входа продаю промо-футболки «Его одержимость».