Страница 12 из 63
— Ничего, переживем, — отозвалась она. — Основной горизонт я уже чувствую. А вот что вы будете делать со своим основным горизонтом? Где он?
Александр и сам не знал где. Казалось, приедет в Гоби и сразу бросится в юрту старого Дамдина, вернет ему кисет из шагреневой кожи. «Гурбан-Сайхан» значит «Три красавицы». Три горы. Восточная оконечность Гобийского Алтая, хребет большой протяженности. Где стоит юрта Дамдина?.. Жив ли Дамдин?..
Откуда-то вынырнул Цокто. Он совсем почернел от солнца и ветра, скалил белые зубы в широкой улыбке.
— Пушкарев приехал! Зачем? — И трудно было понять, обрадован он или раздосадован. — Угля в здешних местах нет — спрашивал у аратов. Какая погода в Улан-Баторе?
— У Дамдина были?
— Пока нет. Не успел. Где алмаз, покажи?
— Нет алмаза, пропал.
Цокто лукаво прищурился.
— Хитрый ты, Пушкарев. Ладно. Приехал — хорошо. Вдвоем хорошо: ответственности меньше.
Автомашины с экспедиционным имуществом и сенокосилкой, которую Сандаг вез в аратское объединение, остановились у высоких сноповидных кустов дэриса. Члены экспедиции выбрались из кабин и кузовов и засмотрелись на открывшуюся их глазам картину: широкая долина уходила далеко на юг. Небо над головою было высокое-высокое, и, быть может, поэтому юрты в голубовато-серых просторах казались особенно маленькими, приземистыми. Вдали на северо-западе маячили столбообразные каменные гряды, поднимались бледно-сиреневые сопки. Там начинался величественный горный массив: отвесные черные скалы, острые утесы и бесконечные нагромождения камней. Ближе виднелись золоченые и черепичные крыши монастыря.
— Приехали!.. — негромко, но торжественно произнес Сандаг. Он снова был среди знакомых гор и степей и радовался этому.
Молодой начальник экспедиции распорядился, чтобы выгружали имущество, ставили юрты и палатки. Он сам указывал, где и кому расположиться.
А со стороны стойбища уже мчались на конях или просто бежали люди. Они окружили автомашины. Женщины с чайниками в руках угощали путников прохладным кумысом, парни помогали разгружать автомашины. Все наперебой приглашали к себе в гости. Гвалт, крик, ржание лошадей, звон железа…
Приезд экспедиции всколыхнул сонную жизнь стойбища, куда редко кто заглядывал из города. Если бы машины остановились всего на час, то и это было бы большим событием. И о нем рассказывали бы до следующего подобного случая. Но, по-видимому, машины не собирались уезжать дальше, и араты сгорали от нетерпения узнать цель приезда гостей. Правду ли говорил Цокто о городе и госхозе? Или наврал? Однако гости все до единого были заняты выгрузкой. Каждый что-нибудь делал, и оставалось только помогать им, отложив расспросы до более благоприятного времени.
Араты сгрудились вокруг сенокосилки. Задние напирали на стоящих впереди, взбирались на плечи друг другу. Зажатые со всех сторон верблюды брезгливо задирали узкие губастые морды, ревели, плевались, вызывая возмущение, взрывы хохота и визг девушек. Сверкали бусы, серьги, серебряные украшения. Дряхлые старухи, перебирая трясущимися руками четки, протискивались в передние ряды. О сенокосилке знали только понаслышке. И вот теперь она стояла на пригорке — совершенно новенькая, пахнущая краской. Всем хотелось получше разглядеть зубья, косу, взобраться на дырчатое железное сиденье, потрогать колеса.
Потом ставили юрты и палатки. Одни тащили решетчатые стенки — ханы, другие — кошмы, жерди, двери. Всеми командовал старик Лубсан, давний знакомый Сандага и Тимякова.
— Слушай, Чулун, или у тебя голова закружилась от кумыса? — ругал он неповоротливого парня в войлочной тюбетейке. — Кто же ставит весной юрту на бугре? Тащи-ка решетки сюда! Ставь здесь, да нижнюю часть решетки раздвинь пошире — юрта будет устойчивее при ветрах. Молодость… учить вас некому, — сокрушенно качал он головой. Сам он двигался мало, только покрикивал. Сразу чувствовалось, что он здесь большой начальник.
— Петли у верхних жердей сделай короче! — кричал он другому. — Наружную кошму попортишь, мангус бестолковый…
Старик следил, чтобы юрты ставили на ровном месте, где нет нор и кладовых мышей-полевок, чтобы не перекручивались пояса юрт, чтобы войлоки не слишком свисали на землю.
Лубсану нравилось распоряжаться. На его добродушную брань никто не обижался, и все его приказания выполняли охотно.
Хотя у Лубсана и был грозный, неприступный вид, Чимид обратился прямо к нему, признав в нем главного.
— Кто ты такой и чего тебе нужно? — сурово спросил Лубсан. — Болтаетесь здесь без дела!
— У меня сестра умирает… врача нужно, — запинаясь, выдавил из себя Чимид. — Мне сказали — поможет.
Лицо старика смягчилось. Он всмотрелся в Чимида.
— Уж не Доржиев ли ты сын?
— Он самый и есть, — обрадовался Чимид. — Мой отец три года назад умер.
— Знаю, знаю. Как-то вместе с ним кочевали.
— Я вас помню, дедушка Лубсан.
Старик крякнул, вынул из-за голенища трубку и набил ее табаком.
— Какой же я дедушка, — обиделся он. — Я твоему отцу ровесник, пустая голова! Вон видишь — русская девушка. Валя. Иди к ней, она посоветует, что нужно делать. Скажи: товарищ Лубсан, сторож экспедиции, послал. — И он отвернулся от Чимида, занятый своим делом. Лубсан рассудил правильно: больной девушкой должна заниматься здоровая девушка. Если Долгор в самом деле умирает, ее отвезут в Дунду к врачу. На машине быстро можно добраться.
Чимид несмело подошел к Басмановой. Он не верил, что эта девушка, такая молодая, не старше Долгор, сможет вылечить ее.
Валя долго не могла понять, чего от нее хочет этот монгольский парень с печальными глазами. Он куда-то звал ее. В конце концов, махнув безнадежно рукой и дав себе клятву заняться языком, она сказала:
— Явна[22], нохор[23], пошли. Посмотрю на твою Долгор, хоть и не врач я. Аптечка у нас есть…
Перед закатом солнца все сидели у костра. Пили чай. По верховью урочища проходил караван. Тих был весенний вечер, окрашенный в багряные тона. Мелодичный перезвон ботал каравана, мерно шагающие в багряную даль тяжело нагруженные верблюды создавали величественную картину. За беспокойной линией гор Тимякову чудились и снеговые громады Тянь-Шаня, и кипучая полоса Ганьсу с ледниками Нань-Шаня за ней, и знойная Алашаньская пустыня.
У палаток и юрт на земле расселись кочевники из ближайших селений. Покуривали трубочки, иногда задавали вопросы. Вдали чернели обрывы скал. Рядом стояли оседланные и стреноженные кони, уже который час терпеливо поджидающие своих хозяев. Радист Май-дар подошел к небольшому движку на колесах, крутнул два раза ручку; раздалось тарахтенье, и неожиданно над лагерем вспыхнула электрическая лампочка, во всех юртах и палатках тоже зажглись огни.
Араты повскакали с мест, загалдели, окружили столб, на котором висела электролампа; они с изумлением и восторгом смотрели на этот первый электрический свет в безграничной степи. А потом из юрты, где была развернута радиостанция, хлынули звуки: музыка, разговор, песни. Казалось, лагерь экспедиции отделяют от большого мира не сотни километров, а всего лишь ближайшие сопки.
Пушкарев поселился в одной юрте с агрономом, исполнявшим также обязанности метеоролога, Дамба-суреном и Цокто. За несколько часов в степи вырос целый городок из юрт и палаток — майханов. На высокой мачте радиостанции затрепыхался красный флажок. Даже успели развернуть метеостанцию.
Это была первая ночь на новом месте, где Пушкареву и другим предстояло жить, возможно, до зимних холодов, а то и до будущей весны — все зависит от того, как пойдут дела.
Ночью все спали плохо, ворочались. Пушкарев видел в открытое верхнее отверстие юрты черное небо с крупными стрельчатыми звездами и думал о Вале Басмановой, и от этих дум сладко ныло внутри, горела голова. Есть в этой девушке что-то притягательное. Основной горизонт… У каждого человека должен быть основной горизонт — глубина его чувств, его отношение к миру, к людям. Но основной горизонт чаще всего бывает прикрыт осадками из внешней среды, «верховодкой». И «верховодка» у каждого бывает своя: то ли деланное бодрячество, то ли юмор, которым иногда хочется прикрыть нечто серьезное — скажем, любовь…
22
Явна — идти.
23
Нохор — товарищ.