Страница 29 из 70
Вот уже не первый раз слышит Вера такие разговоры от тех, кто ходил в народ. Отчего же такое разочарование? Не оттого ли, что некоторые народники внушают крестьянину непонятные ему идеи, вместо того чтобы исходить в своей деятельности из его нужд, требований и стремлений в том виде, в каком они выработаны им в ходе истории?
Нет, надо испытать это самой, самой попытаться найти ключ к темной крестьянской душе.
После ухода Таксиса она снова склоняется над столом и пишет ответы в тюрьмы.
Вечером приходит Вера Шатилова. Она некрасива, но есть в ней что-то притягивающее. Всегда в движении, деятельная, она берется за любую работу, никогда не хнычет, всегда всем довольна, общение с ней всегда успокаивает. Сняв пальто, она сразу же усаживается за работу.
— Верочка, ты меня сменишь? — спрашивает Фигнер.
— Конечно, Верочка.
— А я пойду к своему телеграфисту.
— Бог в помощь, Верочка. Цркмно…
Пропади он пропадом, этот телеграфист.
Вечереет.
Она стоит на углу Арбата и Староконюшенного переулка. Стелется по булыжнику поземка, ветер пробирается сквозь легкое пальтишко. В сумочке несколько клочков бумаги — шифрованные записки для передачи арестованным. По тротуару прямо к ней идет городовой. Может быть, он идет, чтобы арестовать ее. Но не бежать же! Она стоит. Холодно. Городовой медленно приближается. Осталось пять шагов, три. Скользнув по ней равнодушным взглядом, городовой проходит мимо. Начинают мерзнуть ноги. Она растирает колени руками. Но вот из-за угла выныривает долговязая фигура. Шинель с поднятым воротником, на голове лохматая шапка. Это телеграфист. У него связи с жандармами, через него можно передать записки.
Телеграфист оглядывается по сторонам, так что сразу можно догадаться, что замыслил он что-то нехорошее.
— Зайдемте в трактир, — бросает он на ходу, проходя мимо Веры.
В трактире грязно, накурено, но хоть можно погреться.
— Пару чая, — небрежно бросает телеграфист по-новому и устремляет на Веру печальные свои глаза.
— Трудно, барышня, жить, очень трудно. Все больно опасаются, а платите вы мало. Музыкант у меня есть знакомый, связан с жандармами, так он меньше трех рублев не берет. И то, говорит, я за вечер, говорит, три рубли смычком заработаю. А ему ведь из этих трех рупь надо жандарму отдать. Да и мне надо хотя б рупь заработать, семья все ж таки, двое детишек малых, леденцов хочут и риск большой.
— Ну вот вам за все, за музыканта, за детишек и за риск, пять рублей хватит.
— Пять рублей — это еще по-божески, — бормочет телеграфист. — За пять рублей, может, и удастся чего сделать.
Вера возвращается к себе на Толкучку. Все эти телеграфисты, жандармы, тюремные надзиратели и музыканты обдирают ее как липку.
Василий Грязнов лежит по-прежнему на диване, читает «Хитрую механику» и хохочет до слез, как маленький. Смешно.
Ткача Якова нашла Вера Шатилова. Яков, хотя и неграмотный, хотя только что из деревни, оказался мужичком сообразительным. Он сразу все понял: и насчет тяжелых условий труда, и насчет равенства и неравенства. Слушал, головой кивал, соглашался. И согласился даже помочь организовать кружок среди знакомых рабочих.
— Только где собираться-то будем? Нешто у вас?
— Да нет, у нас не очень удобно.
— А у нас и подавно. В рабочих казармах нельзя, там у хозяина глаза и уши всегда найдутся. А вот думка у меня одна есть, да сумлеваюсь больно.
— А вы не сомневайтесь, вы говорите.
— Да вот домик я тут один присмотрел. Домик, хотя и захудалый, но все ж, если б его заиметь, ну, допустим, на мое имя, так можно было б там сходки эти собирать, книжки читать всякие.
Вера видела, что хитрит этот Яков. Да и как было не видеть, когда на лице у того написано, что плут. И все же заглушила в себе эти сомнения. Вместе с Шатиловой обсудили предложение, собрали у разных людей немалую сумму и сунули Якову.
Яков поселился в новом доме, семью из деревни вывез.
Когда обе Веры явились к нему, он сидел на завалинке, «козью ножку» крутил. Гостьи с ним поздоровались, он посмотрел на них, как будто первый раз видел. Не встал даже. Но ответил приветливо:
— Здравствуйте, барышни.
Веры переглянулись, но хамства еще не отметили. Что ж с того, что он не встает перед ними? Светским манерам не обучен. Да и устал на работе, намаялся, не то что они, физическим трудом себя не обременяющие.
— Ну, как вам в новом доме? — спросила Вера Фигнер.
— А чего? Дом как дом. С клопами. — Он раскурил наконец свою «козью ножку» и выплюнул перед собой клуб сизого дыма.
— Ну что ж, — сказала Вера. — В воскресенье приводите ваших товарищей, поговорим.
— Книжки почитаем, — добавила Шатилова.
— Каки таки книжки? — Яков смотрел на них с любопытством.
— Интересные, — почувствовав подвох, смешалась Шатилова.
Во двор вышла жена Якова, толстая баба с ребенком.
— Чего сидишь-то! — закричала она визгливым голосом, — Дрова-то не колоты. Что ж я, цельные бревна в печку пихать буду?
— Погоди ты со своими дровами, — отмахнулся Яков. — Тут вот барышни пришли, говорить хочут. Книжки хочут читать.
— Каки ишо книжки? — опять прокричала баба.
— Вот я и пытаю каки. А они говорят интересные. А что ж в их может быть интересного? Ну что? — он поднялся на ноги, бросил недокуренную самокрутку, раздавил сапогом с остервенением, как клопа. — Вот так-то, барышни. Мы ваших книжек отродясь не читали и, слава тебе господи, — перекрестился, — до сей поры живы. Авось и ишо проживем немножко.
— Яков, — сказала Вера Шатилова, — как вам не стыдно? Ведь у вас должна быть рабочая совесть.
— Ну и что? — спросил Яков.
— Да как же «что»? — волновалась Шатилова. — Ведь этот дом куплен на наши деньги.
— Вот что, барышни, — с угрозой сказал Яков. — Ступайте-ка вы отсюдова, покуда я околоточного не позвал.
— Подлец! — с ненавистью бросила Фигнер.
— Эх, барышня, — необидчиво усмехнулся Яков. — Грамотная, ученые слова говорите, а жить не умеете.
Баба с ребенком, слушавшая весь разговор, вдруг выбежала за калитку и завизжала:
— Ну, чего пристали! Сказано вам: ступайте. Женатый он, с ребенком! У-у, шалавы! — завизжала она на всю улицу.
Из соседних дворов высунулись любопытные. Вдалеке показалась величественная фигура околоточного.
— Идем, идем, — Шатилова схватила Фигнер за рукав. — Ну их к черту.
Они свернули в ближайший проулок и там уже кинулись бежать со всех ног. Не от околоточного. От стыда друг перед другом.
Глава третья
Лето 1876 года. Ярославль. Серый каменный дом, дверь с медной табличкой: «Доктор медицины Никита Саввич Пирожков». Доктор Пирожков встретил Веру на пороге своей квартиры. Доктор был маленького роста, широкоплечий и бритоголовый.
— Стало быть, вас рекомендовала Ширмер? — сказал он, разглядывая Верины бумаги. — Это почти хорошо, даже почти прекрасно. А вы эту Ширмер откуда знаете?
— Я училась вместе с ней в Цюрихе. — Вера была несколько озадачена таким приемом.
— Вы учились вместе с ней в Цюрихе? Это почти меняет дело. Это почти замечательно! Это было бы замечательно без «почти», если бы я имел хоть малейшее представление о том, кто такая эта самая Ширмер.
— Как же так? — совсем растерялась Вера. — Она говорила…
— Она могла говорить что угодно. Варвара! — рявкнул он вдруг командирским голосом.
В прихожей появилась молодая женщина, по-видимому жена Пирожкова.
— Варвара, — грозно сказал Пирожков, — напрягись и подумай, известна ли тебе фамилия Ширмер?
— Известна, — сказала Варвара. — Ширмер — это моя девичья фамилия.
— Это почти превосходно! — радостно воскликнул доктор. — Теперь многое становится почти ясным. Неясно только одно: как ты сумела, будучи моей женой и живя почти безвыездно в этом почти медвежьем углу, одновременно учиться в Цюрихе?
— Никита, — снисходительно сказала госпожа Пирожкова, — не надо дурить. Ты хорошо знаешь, что в Цюрихе училась моя племянница Настя, дочь моего брата Петра.