Пассажир своей судьбы

– Тебе грустно, – проницательно заметила Катя. – Мне тоже.

– Почему?

– Потому что у меня никого нет. И это никогда не изменится.

В ее голосе прозвучала такая жгучая, бесконечная тоска, что я сразу понял: она не кокетничает, как это часто делают девчонки. Эти слова Катя произнесла не для того, чтобы я принялся ее разубеждать. Она просто констатировала факт, и от безнадеги в ее голосе у меня по коже побежали мурашки.

Я повернулся к ней и неловко хмыкнул, окончательно смешавшись, не представляя, что на это ответить. Катя не смотрела в мою сторону.

– Тебя что, парень бросил?

«Вот дурак! Нашел что сказать! Сейчас она пошлет меня к черту, чтоб не лез не в свое дело, и будет права».

Но Катя не стала меня посылать.

Вместо этого поглядела мне в глаза, улыбнулась и спросила:

– Хочешь меня поцеловать?

– Что?

– Ты симпатичный, – сказала она. – И вроде неглупый. Слышал же, что я сказала. Или повторить?

«Вот так поворот!» – мелькнуло в голове. Но рассуждать и тянуть время в такой ситуации означает выглядеть полным шизиком.

Я склонился к ней и прикоснулся к ее губам. Губы оказались мягкими и податливыми. Обняв Катю, я прижал ее к себе, и она не отстранилась, наоборот – прильнула жадно, обвила мою шею руками, как будто боялась, что я могу убежать.

Целовать Катю оказалось приятнее, чем Нелю. У той были тонкие, сухие и оттого немного колючие губы. Она постоянно обкусывала их, когда нервничала, а нервничала она часто. К тому же она часто красила губы помадой, которая на вкус напоминала растительный спред.

У Кати губы были свежие, полные, упругие. А пахло от нее чем-то знакомым и дурманящим: садовыми ирисами, сладкой карамелькой, осенними листьями…

«Листья! Почему они пожелтели?» – сверкнуло в голове, и я резко отстранился от Кати, пораженный этой мыслью. Посмотрел в окно, но мы ехали мимо поля, и деревьев не было видно. На тех, которые попадались, все листья были зеленые, как и положено летом. Но ведь в том перелеске они определенно выглядели как в сентябре! Или мне показалось?

– В чем дело? – спросила Катя.

– Да так, не обращай внимания.

Очарование момента ушло. Вернулась смутная тревога, назойливое ощущение окружающего несоответствия… Несоответствия чему? Нормальному ходу вещей?

Странное, щекочущее чувство. Как будто ты смотришь на происходящее, но не можешь разглядеть того, что нужно. Не видишь вещей такими, какие они на самом деле.

Мне пришла на ум одна история из глубокого детства. Считается, что дети не помнят себя в возрасте трех-четырех лет, но я ту историю отлично помню. Мать, скорее всего, забыла, а я – нет.

Я ужасно не любил ходить в детский сад, потому что друзей там у меня не было, воспитательница постоянно кричала на нас, в манной каше были комочки, а еще заставляли спать днем и делать поделки. Другие дети охотно лепили, вырезали и клеили, а у меня руки вставлены не тем концом, ничего путного не получалось, и я вечно был среди отстающих. В общем, любить детсад мне было не за что, и я, не успев оказаться в группе, тут же начинал ждать, когда за мной придет мама.

Под вечер, когда детей разбирали по домам, я обычно садился к окну и неотрывно глядел на улицу. Высматривал маму. Однажды она заглянула в группу и увидела меня возле окна.

– Федюша, окна выходят на другую сторону, ты меня никак не сможешь увидеть, – сказала она. – Бесполезно ждать.

Наверное, это показалось ей забавным. Взрослых часто смешат выводы и поступки маленьких детей.

Но она не понимала двух вещей: во-первых, того, насколько сильно это расстроило меня, малыша. Отнятая надежда, ни больше ни меньше: мое окно в мир оказалось заколоченным. Мне почти двадцать, но это детское отчаяние до сих пор живо где-то внутри меня.

А во-вторых, это я понял уже позже, главное – сильно стремиться к чему-то, хотеть и верить. И тогда однажды окажется, что окно прорублено в нужной стене.

Я не знаю, почему мне вспомнилась сейчас та история. Я будто снова стал ребенком – беспомощным, замершим в ожидании. Но мама не придет и не прогонит монстров, не заберет в тихое уютное место, где никто не тронет. Придется как-то разбираться во всем самому.

Мужчина, который, оказывается, все еще стоял в противоположном конце коридора, закашлялся. Кашель был надрывный, тяжелый, с присвистом. Бедняга согнулся, прижав руку к груди, и никак не мог подавить приступ. Я уже хотел подойти и спросить: может, надо помочь – лекарство принести или воды, но мужчина отошел от окна и скрылся в своем купе.

Мы с Катей остались одни. Моя рука по-прежнему лежала у нее на талии, я прижимал девушку к себе, а она смотрела на меня, запрокинув голову, будто ждала, что я снова ее поцелую. Вместо этого я сказал:

– Ты очень красивая.

– Правда? – словно бы удивилась она.

– Тебе что, не говорили?

– Говорили, но я не верила.

– Зря. Это в самом деле так.

Она склонила голову и лукаво улыбнулась:

– Даже красивее твоей девушки?

Все женщины одинаковы. Им обязательно нужно услышать, что они на свете всех милее, что соперницы – толстые прыщавые уродины. Да и потом, Катя, видимо, таким нехитрым способом решила проверить, есть ли у меня кто-то.

Мне стало досадно: могла бы просто спросить – напрямую. А еще лучше – вообще не заговаривала бы на эту тему. Зачем сразу, с места в карьер, оценивать брачные перспективы? Прущий из всех щелей инстинкт гнездования только отталкивает мужчин – очевидно же.

– У меня нет девушки, – сухо ответил я.

– Ты что, обиделся? Я не хотела выспрашивать.

– Не обиделся, еще чего. Просто не хочу об этом говорить.

– Хорошо, не будем, – легко согласилась она.

Я вспомнил, что хотел посмотреть схему движения поезда, узнать, когда ближайшая остановка, и сказал об этом Кате.

– Зачем тебе нужно знать, когда будет остановка? – спросила она, и я уловил едва заметное недовольство в ее голосе. – Разве тебе не нравится ехать?

Глава 5

Схемы пути на месте не оказалось. Пластиковая ячейка, где ей полагалось быть, висела пустая.

– Черт! – выругался я. – Куда она делась?

Я поглядел на Катю, а она отвела глаза, как будто сама стащила схему.

– Связи нет, где мы едем – непонятно, сколько времени – тоже не знаем. Превосходно!

– А я знаю, сколько времени, – раздалось сзади.

Мы с Катей синхронно обернулись и увидели мальчика. Того самого, с кем встречался сегодня возле туалета.

– У меня есть часы! – с гордостью сказал он.

– Так который час? – спросила Катя.

– Шестнадцать часов сорок пять минут, – торжественно отозвался мальчик.

– Спасибо, – Катя улыбнулась и потрепала его по волосам. – Далеко едешь?

– В Улан-Удэ, к дедуле с бабулей.

– Ты не знаешь, давно поезд останавливался? – неожиданно для себя спросил я.

– Останавливался? – в голосе ребенка слышалось удивление.

– Ну, станция когда была? И какая станция? Ты не запомнил?

Мальчик смотрел на меня не отвечая, словно я говорил на незнакомом ему иностранном языке.

– Наверное, не запомнил, – вздохнула Катя, и мне почудилась скрытая издевка в ее голосе.

– Мне к маме нужно.

Мальчик развернулся на пятках и умчался прочь.

– Странный какой-то, – сказал я, и вдруг меня осенило: – Можно же у проводницы спросить! Чего я мучаюсь?

Катя хотела сказать что-то, но не успела. Я прошел мимо нее к купе, где обитала проводница, и постучал. Потом еще раз, и еще. Никто мне не открыл и не ответил.

– Наверное, вышла куда-то.

– Может быть, – тихо отозвалась Катя.

– Попозже подойду еще раз.

Что сказать, что сделать – я не знал. Чем тут займешься? Куда пойдешь? Коридор, купе, туалет, вагон-ресторан – вот и все маршруты. Но в купе идти не хотелось. Есть – тоже не хотелось. Опять, что ли, к окну?

– А давай поищем пустое купе, – предложила Катя.

Я хотел спросить зачем, но, глянув ей в глаза, сразу догадался. Она вновь приникла ко мне с такой жадностью, будто хотела пить. Необычная девушка, мелькнуло в голове. Я не привык, чтобы женщины так явно проявляли инициативу – обычно бывало наоборот. А тут – ни уговоров, ни ритуальных танцев с прелюдиями, ни букетов-конфет.