Пассажир своей судьбы

Закрывая в июне очередной долг, я понял, что еще три года не выдержу. Меня тошнило от одного вида университетской высотки, что торчит неподалеку от берега Казанки. Я плелся туда, проклиная все на свете, и в первую очередь – свою слабохарактерность и уступчивость.

– Не хочу там учиться. И никогда не смогу работать по специальности, – обреченно сказал я, предвидя новую порцию укоров.

– Но ведь тебя же в армию заберут! – Голос матери зазвучал растерянно, почти умоляюще.

– Значит, пойду в армию, – упрямо проговорил я. Мать хотела возразить что-то, но я не позволил. – До осеннего призыва еще полно времени. Я подумаю и решу. Может, вернусь обратно в энергоунивер («Ни за что на свете!»). Или в другой институт поступлю. Что ты заранее нагнетаешь! Я же не навсегда еду. Поживу какое-то время с отцом и решу.

Она распрямилась, закончив с вещами, которые теперь лежали ровными стопками. Сверху, как я и предполагал, оставалось еще немного места. Теперь мать смотрела прямо на меня.

– Знаю я, что ты себе в голову вбил. Писателем собрался стать. Что это за профессия такая ненормальная? Да это вообще… не профессия никакая!

– Конечно, и Толстой, и Гоголь, и Чехов – все идиотами были! Один энергетик Чубайс гений.

– Прекрати ерничать! – громко и жестко бросила мать, уперев руки в бока и сдвинув брови к переносице. Всю жизнь терпеть не мог, когда она так делала. – Ты же не можешь на полном серьезе считать себя гениальным писателем! Пушкиных с Лермонтовыми, да даже и… – мать нетерпеливо пощелкала пальцами, – Донцовых каких-нибудь – по пальцам пересчитать! А остальные, кто не пробился? Их, может, миллион! Хочешь всю жизнь впроголодь прожить? По издательствам бегать с рукописью под мышкой и ждать, пока кто-то соизволит тебя напечатать?

– Да почему ты никогда в меня не веришь?! Откуда знаешь, что у меня ничего не выйдет, что я неудачник и ничего не добьюсь? – Я чувствовал, что сейчас наговорю лишнего, но уже не мог заставить себя замолчать. – Ты заранее все за меня сама решила, составила подробный план, расписала на десять лет вперед и ждешь, что я буду жить именно так! А если я не хочу жить по твоему распорядку? Ты об этом подумала? Может, мне нужно что-то другое? Кто тебе дал право за меня решать?

– Федор, я…

– Что «Федор»? Ну, что? Скажешь, я не прав? Ты хоть раз в жизни поинтересовалась, что я пишу? Захотела почитать?

– А тебе важно было мое мнение? – выкрикнула она.

Соседи, наверное, притихли и прислушивались.

– Представь себе, важно! Между прочим, это довольно неприятно, когда родная мать считает тебя ничтожеством!

– Но я никогда не считала… – начала было она.

– Вот поэтому, наверное, отец и сбежал от тебя! Ты никогда ему не верила, никогда не поддерживала! – договорил я.

И тут же пожалел, что сказал это, но сделанного не воротишь. Вдруг стало тихо-тихо, даже за окном вроде бы смолкли все звуки. Мы с матерью стояли друг напротив друга и тяжело дышали, как загнанные лошади. Я чувствовал, что сказанное навсегда легло у наших ног, и вряд ли получится поднять эту тяжесть, выбросить прочь из души и из памяти.

Мать, не говоря ни слова, отвернулась от меня, как будто я ее ударил. В каком-то смысле так оно и было. Она никогда не рассказывала мне, почему они с отцом развелись, и я понятия не имел, почему он бросил нас, уехал на другой конец страны. Но это явно была тяжелая для нее история, и слова мои, как ни крути, были ударом ниже пояса.

«Вот если бы она сейчас заплакала, я бы, наверное, не выдержал и остался!» – пришло мне в голову. Но мать поступила так, как всегда поступала, когда ее обижали. Выражение лица стало суровым, отрешенным, и она холодно проговорила:

– Делай что хочешь. Решил ехать – езжай. Видеть тебя не могу.

Мать круто развернулась и вышла из комнаты. Идти у нас, как я уже говорил, особо некуда, поэтому она скрылась на кухне и притворила за собой дверь. Дверь была со стеклянными вставками, так что я видел ее силуэт: мать неподвижно сидела на табурете возле стола.

Меня тянуло пойти и успокоить ее, попросить прощения и попрощаться по-человечески, но я опасался, что все начнется сначала: уговоры, слезы, укоры. Так и на поезд опоздаешь.

Я застегнул молнию на сумке, проверил документы, взял с вешалки ветровку и, поколебавшись, направился к входной двери, как вдруг за моей спиной раздался жалобный звон. Обернувшись, я обнаружил, что с полки упала статуэтка.

Изящную фигурку ручной работы я купил в Елабуге и подарил матери на день рождения: накопил, когда работал летом на мойке. Хрустальная лошадка гарцевала на подставке, на спине ее сидела горделивая наездница в длинном платье по моде девятнадцатого века.

Опять, что ли, сквозняк? Вроде и ветра нет, да и статуэтка тяжелая, ее так просто не сдуло бы. Замерев возле порога, я стоял, уставившись на то, что осталось от хрупкой вещицы. Осколки рассыпались по полу, не было больше ни красавицы-наездницы, ни тонконогого благородного скакуна.

Открылась дверь кухни. Я знал, как мать дорожит моим подарком, и сейчас буквально оторопел, предвидя ее реакцию. «Надеюсь, она не подумает, что это я!» – промелькнуло в голове.

– Моя Дама! – потрясенно прошептала мать. – Как Дама могла разбиться? Она стояла далеко от края!

Я ждал, что мать бросится собирать осколки, примется причитать над ними, но вместо этого она, не взглянув больше в сторону разбитой статуэтки, подошла ко мне. Взгляд ее был пристальным, настойчивым, и было в нем что-то еще. В тот момент я не смог сообразить, что именно, и только потом понял: это был страх. Страх – и еще что-то.

– Тебе не надо ездить, – тихо сказала мать.

– Мам, не начинай, прошу тебя!

– Ты не понимаешь, – она покачала головой. – Дело не во мне и не в тебе. У меня дурное предчувствие. Это поездка добром не кончится. Дама не могла упасть просто так!

– Перестань, пожалуйста. – Я обнял ее и прижал к себе. – Что за суеверия? Ты же никогда не верила в такие вещи.

– Не верила, а теперь точно знаю, что говорю, – сказала она, уткнувшись мне в грудь.

– Прости, мам. Я не должен был говорить тебе про отца.

– Да брось, – отмахнулась она, хотя еще несколько минут назад остро переживала обиду, я же видел. Но больше это ее не волновало. Мать подняла голову, взгляд ее был напряженным и тревожным.

Честно скажу, мне стало не по себе.

Я сразу запретил матери ехать провожать меня на вокзал: ни к чему эти долгие прощания, когда не знаешь, что сказать, что сделать. Но тут мне вдруг захотелось, чтобы она поехала со мной. «А еще лучше, чтоб отговорила ехать!» – сказал голос внутри меня. Ага, как же, возразил я сам себе. Выдержать такой прессинг, чтобы в последнюю минуту повернуть назад! Что может быть глупее?

– Не переживай, мам. Я позвоню, хорошо? Буду часто звонить, обещаю. – Я осторожно убрал ее руки. – Мне пора, а то опоздаю.

Поцеловав мать в щеку, я вышел из квартиры. Щека была мягкая, как тесто, и вся ее фигура казалась поникшей, а лицо – постаревшим и безжизненным. Мне было немного жутко видеть такой свою энергичную, боевитую мать, и я поспешно отвернулся, заспешил к лестнице.

Она больше не сказала ни слова, даже не попрощалась, продолжая стоять и смотреть. Будто фотографировала меня, приберегала на память, чтобы потом легче было воскресить мой облик перед мысленным взором.

Позже я постоянно вспоминал этот пылающий, горестный и вместе с тем болезненно сосредоточенный взгляд и удивлялся, почему он не смог остановить меня, удержать дома.

Глава 2

В подъезде едва уловимо пахло гарью. Зимой какой-то придурок поджег детскую коляску, что стояла на первом этаже, и весь подъезд заволокло едким черным дымом. Запах въелся в стены и до сих пор не выветрился.

Случилось все ночью. По правде сказать, я был напуган и растерян, хотя и сумел это скрыть. Не знаю почему, но у меня что-то вроде фобии: боюсь открытого огня, пожара. Даже посиделки возле костра не люблю – вдруг огонь разгорится слишком сильно, и ситуация выйдет из-под контроля.