Страница 19 из 22
Хотелось поговорить по душам.
В те годы плакат «Не болтай!», напоминавший нам о повсеместно затаившихся врагах, стал также правилом межчеловеческого общения. Было большой удачей и радостью обрести собеседника, с которым можно без боязни откровенно размышлять вслух (негромко, конечно) о том, что происходит в мире вокруг и в тебе самом. Возможность откровенно поболтать была добрым зарядом кислорода.
Исправным исполнением обязанностей я выслужил увольнение на сутки.
Несказанная удача! Не скудные три часа – безмерное пространство времени с вечера субботы до исхода воскресения.
В ожидании субботнего вечера я мысленно прикидывал темы наших с Гришей бесед, отлично сознавая, что с первых же слов разговор зацепится за что-нибудь, вовсе непредвиденное и, перескакивая от одного к другому, устремится вовсе не туда, куда я заранее предполагал его направить.
Каждая минута предстоящей встречи ощущалась бесценным даром, который никак невозможно было утратить.
Я отправился в путь около восьми вечера. Автобусы шли редко. Хорошо, если в час – один. Пассажиров – по пальцам пересчитать: на дворе холод, тьма. Горожане после трудового дня разбрелись по своим норам. Только на городской площади, у кассы кинотеатра еще толпился народ. Весь день мело. Дорога не расчищена. Автобус полз еле-еле: мне казалось, что пешим ходом я бы его обогнал. Я продул себе на заиндевевшем стекле пятачок и смотрел, как медлительно тащатся навстречу дома, заборы, бараки окраины; наконец город остался позади, – только полоса снега, выхватываемая из темноты фарами автобуса, неторопливо разворачивалась за окном. Я то и дело взглядывал на часы, – бежавшая по кругу стрелка одну за другой крала у меня принадлежавшие мне драгоценные минуты. В автобусе было холодно. Садило в окна, в щель между створками неплотно прикрывавшейся двери задувало снег. Кроме меня, никто из немногих пассажиров, похоже, не спешил. Одни дремали, другие тихо переговаривались, припоздавшие домой женщины устало думали о чем-то своем, прижимая к животу туго набитые авоськи. Водитель, дымивший едкой папироской, неподвижно держал руку на рычаге переключения передач и то и дело прижимал ногой педаль тормоза.
До Камня вместо двадцати пяти минут ехали все пятьдесят.
Остановка у Камня была по требованию.
Камень стоял посреди тундры: ни жилья человеческого, ни каких-либо иных строений вокруг не было.
Что-то вроде огромного обломка скалы, – возможно, напоминание о древнем ледниковом периоде.
Я попросил водителя остановиться.
Он недовольно посмотрел на меня:
«Куда? За день, гляди, намело – не пройдешь».
«Как-нибудь!» – отозвался я с деланной лихостью.
«Как-нибудь и котенка не сделаешь… – Водитель пыхнул папироской. – Ну, смотри, сержант. Дело хозяйское».
Дремавшая на переднем сиденье женщина в солдатском бушлате с тугой авоськой на коленях открыла усталые глаза, прислушиваясь к нашему разговору, и тут же снова задремала.
Я спрыгнул на дорогу.
Дорога шла по насыпи, повыше уровня равнины, ветер здесь сметал снег. Мне показалось, что он лежит достаточно плотно.
Перед машиной снег ярко сверкал под лучами фар, по борту на снегу лежали светлые четвероугольники окон.
Ночь была ясная. Надо мной, от одного края земли до другого, раскинулось огромное черное небо, усыпанное яркими звездами.
Водитель, помедлив, закрыл дверь, автобус тронулся. Он уезжал прочь от меня неожиданно быстро. Воздух померк, будто кто-то передвинул рычажок выключателя. Мигнул вдали красный фонарик и исчез. Я остался один посреди необозримой ночи.
Мне стало жутковато и весело – вместе.
Я любил «погружаться в неизвестность», – чтобы никто на всем белом свете не ведал о моем местонахождении.
Теперь, в старости, это прошло.
Появились страхи.
Страх – не выбраться.
Остаться ненайденным.
Я стоял на дорожной насыпи, спиной к Камню.
Передо мной, насколько хватало взгляда, расстелилось белое полотно тундры.
Очень далеко, над самым горизонтом скромным неярким созвездием светились огоньки Научного Центра.
Я мысленно провел прямую из точки А, где стоял, до точки Б, помеченной этими огоньками.
Поймал взглядом на небосклоне три ярких звезды пояса Ориона – Небесный Охотник всегда приносил мне удачу – и весело сбежал с насыпи.
Глава третья
Мне было показалось, что мои ноги нащупали тропу, но шаг, другой – я уже стоял по колени в снегу. Третий шаг – и провалился по пояс.
Я был неопытным северянином, но мне уже приходилось на учениях в заснеженном поле рыть ходы выше человеческого роста.
(Однажды по делам службы я заночевал в одноэтажной служебной постройке – к утру ее завалило по самую крышу. Чтобы помочиться, я долго нажимал плечом на отворявшуюся наружу дверь, вдавливая ее в снежный пласт, пока наконец не образовалась узкая щель.)
Теперь я стоял по пояс в снегу среди разбежавшейся во все стороны тундры, у меня было на два выбора меньше, чем у витязя на распутье, и так же, как у него, лишь один возможный – вперед.
Не возвращаться же на дорогу, чтобы ждать обратного автобуса, который еще Бог весть, пойдет ли? Не отказываться же от всех прелестей редкостного суточного увольнения потому только, что сдуру выпрыгнул из автобуса прежде времени? Не признаваться же самому себе, не говоря уже о водителе с его папироской, когда он поедет обратно, что выпрыгнул сдуру?
Я был еще достаточно молод, чтобы не предаваться отчаянию.
Высоко надо мной сияли бело-голубые звезды Ориона («голубые песцы»?). Впереди, у самого горизонта, мерцали теплые огоньки Научного Центра.
Я опустился на брюхо, выпростал из снега ноги – и пополз.
Я люблю мечтать.
Когда со стороны кажется, будто я глубоко задумался или, того скорее, будто вовсе ни о чем не думаю, я – мечтаю.
Мечтать я люблю о неисполнимом.
Неосуществимом.
В мечте о том, что может исполниться, осуществиться, особенно же о том, что сам при известном старании способен осуществить, есть очевидная неполнота.
Оттенок плана.
Ты лишь поднялся на воздушном шаре над землей, над сегодняшней своей реальностью, чтобы заглянуть подальше, увидеть будущие возможности.
Настоящая мечта – это прорыв в иное пространство.
В котором нет неисполнимого. Потому что всё – изначально неисполнимо.
Где невозможное – возможно.
Точнее будет, если переставить слова: где возможно невозможное.
Возможно – всё.
Про воздушный шар я написал потому, что в эту минуту, за моим окном плывут по небу семь (нет, восемь) красивых, разноцветных монгольфьеров. В двух или трех, что поближе, даже на расстоянии различимы фигурки пассажиров, вдруг ярко взблескивающий огонек горелки.
Здесь нередко, особенно по праздничным дням, предлагают желающим такие воздушные путешествия.
Шары надувают и запускают недалеко от дома, в котором я обитаю, – с широкой поляны в Декштайне. Однажды, прогуливаясь в тех местах, я видел, как раздается в объеме, обретает круглоту, поднимается над землей, толкается, пытаясь оторваться от нее, огромный ярко-желтый лимон; небольшая группка воздухоплавателей дожидалась, пока команда подготовит шар к полету.
Н. очень хотела совершить такое путешествие. Я побаивался. А она не то, чтобы смелая была (слишком скромна для смелости) – просто бесстрашная.
Я несколько раз обещал ей «покатать на шаре», но всё было недосуг. Потом, когда болезнь заперла ее в четырех стенах, она смотрела в окно на проплывавшие над домом желтые, красные, зеленые шары, – полет сделался уже мечтой. Настоящей. Неисполнимой.
Часто ползать по-пластунски мне в армии не приходилось. Разве что в первые месяцы службы, когда мы, начинающие солдаты, отданы были под власть старшины Николаева, известного в полку плодотворным умением превращать штучных людей в безличный личный состав.