Килограмм

Последняя дверь.

Тусклая лампочка под потолком.

Сашка поднял картину к свету, вгляделся. Настя сидела на корточках, забившись в угол, кутаясь в остатки простыни. Простыня, несмотря на такое обращение, оставалась совершенно гладкой, будто пластиковый пузырь: урод безвозвратно сожрал складки, их нужно было рисовать заново. Взгляд Насти был устремлен в сторону, она не двигалась, и Сашка испугался. Впервые.

- Эй, - позвал он шепотом, - ты как? Эй...

Настя вздрогнула и повернула к Сашке голову. Глаз у нее не было. Только черные провалы.

У Сашки зазвенело в ушах.

Опоздал.

- Я ничего не вижу, - глухо сказала Настя.

- Сейчас, сейчас, - забормотал Сашка, торопясь к выходу, - потерпи, уже все, уже домой идем, все хорошо будет, ты потерпи только...

На улице шел дождь. Сашка снял куртку и завернул в нее картину. Так и в метро ехали - Настя в куртке и Сашка в промокшем свитере.

Дома он сразу поставил Настю на мольберт и начал смешивать краски. Несколько раз принимался звонить телефон, но Сашка не брал трубку. Настя сидела в углу пустой нарисованной комнаты и молчала.

- Иди сюда, - позвал Сашка севшим голосом, когда все было готово. Настя встала - простыня прошелестела и опала на пол, как парашют. Неуверенными, ломкими шагами Настя подошла к краю картины: дойдя до невидимой границы между нарисованным миром и настоящим, она подняла руку и ощупала невидимую стену. Сашка все ждал, когда Настя закричит "Шутка!", или сделает еще что-нибудь, но, теперь, когда она приблизилась, Сашка понял, что глаза придется полностью рисовать заново. "Что лучше всего получилось - то первым и слопал", - подумал Сашка с тоской. Злиться на урода было глупо: сам ведь отдал ему картину. Сашка откашлялся.

- Теперь не двигайся, - сказал он и, уперев мизинец в холст чуть правее Настиного уха, стал мелкими движениями намечать контур глаза. Настя стояла, не шевелясь, как изваяние. Сашка закончил с левым глазом, перешел к правому. Близился вечер, света было совсем мало, но включить лампу Сашка боялся: желтое сияние исказило бы цвета, и тогда уж точно ничего бы не вышло.

- Ну как? - спросил Сашка через полчаса.

Настя помолчала.

- Никак, - просто сказала она, - не вижу.

Сашка ждал такого ответа, поэтому только сжал губы и снова принялся за работу. Палитра была уже вся в разноцветных потеках. Сашка некоторое время трудился молча, затем тишина стала его угнетать, и он спросил:

- Ты Настя, да?

- Да, - сказала Настя, глядя широко раскрытыми глазами поверх Сашкиного плеча.

- Я Сашка, - сказал Сашка.

- Знаю, - сказала Настя. Сашка ближе подступил к холсту; пальцы свело внезапной судорогой, он затряс рукой, и кисть упала на пол.

- Откуда знаешь? - спросил Сашка. Настя пожала плечами - едва уловимо, будто вздохнула.

- Я твои мысли слышу иногда, - сказала она. - Только не все. К сожалению.

Взгляд ее был неподвижен: взгляд нарисованных, мертвых глаз. Сашка тихонько застонал сквозь зубы. Он не мог воссоздать то, что сожрал урод. Никак не мог. Сашка принялся сжимать и разжимать пальцы, чтобы восстановить ток крови.

- И что ты слышишь?

Настя опять долго молчала; Сашкина рука уже начала отходить, под кожей зашевелились раскаленные иголочки, и только тогда Настя заговорила опять.

- Много чего, - сказала она. - Первое, что помню - как ты на меня смотришь, а я ни пошевелиться не могу, ни вздохнуть. И только слышу, как ты думаешь: "Настя, Настя. Хорошо". Что-то вроде того, в общем. Эскиз ты тогда делал.

Сашка моргнул. Потряс рукой, уже машинально: он снова чувствовал пальцы. Он вспомнил, как писал Настины ресницы. Если сейчас повторить... то есть, если, конечно, получится повторить...

- Потом подслушала, что я - картина, что ты меня написал, - продолжала Настя. - Ты много думал тогда про себя; как большим художником станешь, как экзамен какой-то будешь держать. Про меня думал: мол, самая лучшая, самая главная. Ну, я гордилась.

У нее в голосе появились странные нотки. Сашка почувствовал, что краснеет. От напряжения начала болеть спина, рука с палитрой дрожала, но он раз за разом клевал холст тонкой кисточкой, выводя даже не ресницы - тени ресниц, сумрачные ореолы вокруг глаз.

- А вот что это за экзамен, я не понимала, - сказала Настя. - Ты, когда про него думал, боялся очень. Страх - он как шум: когда боишься, мыслей не слышно.

Сашка отступил от мольберта. Получилось. Точно, получилось.

Настя не двигалась.

- Так я решила, - сказала она, глядя все тем же невидящим взглядом, - что первым делом надо с тобой контакт наладить. Поговорить, успокоить. Как только говорить смогла, сразу налаживать принялась. Контакт. Да.

Настя протянула руку и снова коснулась невидимой стены.

- Когда закончишь-то? - спросила она. - Все равно не вижу ничего.

Сашка стиснул зубы. Что-то надо придумать, как-то переписать... Дурак, дурак. Он шагнул к мольберту. Потея от бессилия, поднес кисточку к глазам Насти - совсем живым на вид, но на самом деле нарисованным.

И замер, не коснувшись холста.

Он увидел, как у Насти расширились зрачки.

- Ты... - начал Сашка. Настя едва заметно улыбнулась. Сашка выдохнул.

- Обманула, - сказал он. Настя кивнула, и Сашка понял, что улыбается сам - широко, во весь рот.

- Отыграться хотела, - сказала Настя. - Эх, Сашка, Сашка.

Сашка присел на корточки и, потеряв равновесие, опустился на пол. В горле пересохло, ныл желудок, в ушах шумела кровь. Сашка был измочален, выжат до нитки, он чувствовал себя севшей батарейкой. Но он был счастлив. Настя глядела сверху вниз, как королева. Её губы складывались в улыбку, снисходительную и насмешливую, а в глазах еще оставался страх, и желание жить, и еще много чего было в этих глазах, которые он только что написал - заново.

- Сашка, - повторила Настя. Он, кряхтя, поднялся на ноги и отыскал стул.

- А все-таки, откуда ты знаешь, как меня зовут? - спросил он, садясь. - Что-то не помню, чтоб себя по имени называл.

- Дурень, - беззлобно сказала Настя. - Как же мне не знать, как тебя зовут. Я, считай, часть тебя самого. У меня вся жизнь - от одного твоего взгляда до другого.

Сашка принялся вытирать кисти. Он совершенно не знал, что ему теперь делать. Настя уселась на пол посреди своей комнатки.

- Мне бы кровать обратно, - попросила она. - И платье измялось. Подрисуешь?

Сашка несколько раз медленно кивнул. Настя подтянула к груди колени, обхватила руками лодыжки и замерла. В этой позе она была похожа на васнецовскую Аленушку. Сашка покачал головой.

Это ведь живая девушка.

Вот как выходит: живая. Все видит, все слышит, все понимает. Думает что-то свое. Платье просит подрисовать.

- И гребень куда-то делся, - сказала Настя. - Красивый гребень был.

Сашка опять кивнул. Он попытался вообразить, каково это: сидеть в маленькой темной каморке, терпеть взгляды зрителей, вечно улыбаться и вечно глядеть в никуда. Всю жизнь. Долгая ли жизнь у картины? Если повезет, и попадешь в хороший музей, то долгая, потому что там картины реставрируют... Впрочем, вряд ли Настю возьмут в музей. Для этого Сашке нужно стать признанным мастером, а он и первого-то экзамена сдать не смог. Так что Настю ждет другое будущее: сумрак мастерской, одиночество. Разговоры с Сашкой, в то время, пока он будет писать очередной пейзаж (почему-то Сашка был уверен, что портретов больше писать не станет). А потом когда-нибудь Сашка умрет, его картины разберут друзья, Настя достанется, например, Звягину и будет украшать собой его прокуренную комнату с пожелтелыми обоями - долго-долго, пока не умрет и Звягин. Звягина похоронят, его квартира достанется сыну или дочке, энергичным молодым ребятам, которые снимут со стены древнюю картину в дешевой раме и повесят на ее место что-нибудь полезное. Скажем, телевизор. А картину отвезут на дачу, спрячут на чердак, и ее съедят мыши.

Настя никогда не сойдет с холста. Ее мир - тесная комната, которая, по Сашкиному замыслу, должна была стать таинственной и загадочной, а вышла просто темной и маленькой.