Килограмм

Вокруг был Невский. Люди куда-то спешили, у всех были свои трудности, которые, если смотреть изнутри, наверняка могли казаться большими и серьезными, но снаружи казались маленькими, а то и вовсе глупыми. У самого Сашки трудности были совсем другого масштаба. У него была Настя. Эх вы, обыватели. Что такое ваши невыплаченные кредиты, ваше злое начальство, ваши мечты о шмотках и машинах - что они по сравнению с Настей? Сашка даже закрыл на секунду глаза. Настя - единственная, такая, какой еще не было. Настя - надежда, путевка в жизнь. Настя... Впрочем, нельзя так себя изводить. Сашка встряхнулся. Работать! Работать! Ты - художник. Художник не имеет права на выходные. И ты еще должен быть благодарен за то, что есть на свете уроды. Несчастные, скорбные умом существа. Вечно голодные. Идеальные потребители искусства. Сашка попытался на миг представить, что он - урод, и не смог. Интересно, как попался этот бедолага? Верно, ходил по маленьким выставкам, жрал украдкой картины, когда оставался в зале один, перебивался авангардом. Уроды почему-то плохо переносят авангард. Тошнит их после авангарда... Голодал, терпел, а потом не выдержал и побрел куда-нибудь в Эрмитаж, за классикой. Ну, а там, понятное дело, скрутила его охрана.

Сашка ехал в метро, подпирал стенку, думал. Вот ведь какая история получается: идеальные потребители искусства - слабоумные. Стало быть, вовсе ничего в искусстве не понимают. А, с другой стороны, только урод может оценить картину по-настоящему. Все, что нужно - точные весы. С Левитана-то урод на килограмм сразу жиреет, а с меня, кто знает, может, и на сто грамм не поправится. Хотя как знать, как знать... Все-таки любопытно, что сделал именно вот этот? Сожрал коллекционного Брюллова? Подавился Кипренским? И как его звать? Их вообще как-нибудь зовут? Раньше, разумеется, звали: не с детства же он был таким. Рос себе, рос, в школе учился, потом работать пошел. А потом заболел. И стал уродом. Без имени, без памяти. Зато идеальный потребитель...

Хорошо быть молодым, здоровым и талантливым, подумал Сашка невпопад.

Надо только работать.

И тогда рано или поздно узнаешь себе цену.

Сашка вышел из вагона: приехал.

Поднявшись на восьмой этаж и отперев дверь в маленькую, пропахшую красками и дымом квартиру, он первым делом открыл окно. Сашка не терпел духоты, работал всегда с открытой форточкой. Он не спеша прошелся по мастерской; хотелось немного передохнуть с дороги и посмотреть на Настю перед работой. Настя была прекрасна. Каждый сантиметр жемчужной кожи, каждый волосок в прическе, каждый блик и рефлекс на обнаженных плечах - все это было прекрасно. У нее были русые волосы ниже плеч, высокие скулы и тонкая фигура. Она носила простое платье с длинным подолом, который открывал взгляду лишь босые маленькие ступни. В волосах у Насти блестел драгоценный гребень. Все было в ней совершенным, но больше всего Сашка гордился ее глазами. Это были, конечно, нарисованные глаза - не проглядывалась узорчатая сетка на радужке, блики на роговице оставались просто белыми пятнами - и вместе с тем глаза дивным образом были живыми. Зрачки Насти притягивали, как вода; так же звали нырнуть, так же обещали на дне своем туманные сокровища и хранили то же спокойное выражение, что и поверхность глубокого озера.

Настя.

Она лежала на низкой кровати, откинувшись на подушки, и строго смотрела куда-то мимо зрителя. Комната, в которой она находилась, была темной и казалась бесконечной - Сашка так сделал нарочно, чтобы добавить загадочности в образ. Вернее, сперва он и сам не знал, зачем рисует такую темную комнату, но, когда Звягин впервые увидел Настю, он сказал: "О! Круто! Халупа-то в космос уходит! Молоток, сечешь". Сашка доверял Звягину: как-никак, тот был старше и опытней. Так что все пространство холста, не занятое кроватью и Настей, оставалось черным-черно. Картина была небольшого размера, шестьдесят на восемьдесят - словно зритель заглядывал в комнату Насти через маленькое подвальное окошко. Насте только-только исполнилось шестнадцать: считай, невеста на выданье (так любил думать Сашка). И она ждала в этой комнате своего жениха - тайно, потому что строгие родители не позволяли ей видеться с мужчинами наедине (так тоже любил думать Сашка). Почему она ждала суженого в темной комнате, почему была босой, и почему при этом лицо у Насти оставалось таким строгим и отрешенным - это зритель должен был понять самостоятельно. Так Сашка любил думать больше всего. Если честно, он и сам не знал ответов на эти вопросы, но где-то слышал, что искусство, продуманное до мелочей - это уже не искусство, а коммерческий продукт.

Настя была готова.

Почти.

И она была совершенна.

Тоже почти.

Но Сашка никак не мог понять, что это за "почти". Каждый день он подправлял картину, наносил крошечные штрихи, здесь добавлял тени, там делал размытым блик. И длилось это уже месяца три. Нет. Четыре. Нет. Сашка не мог сказать, когда он закончил работу и начал вносить исправления; и точно так же не мог сказать, когда исправления закончатся. Настя - его экзамен. Именно по ней слабоумный потребитель искусства должен определить меру Сашкиного таланта. Предсказать результат невозможно: одни картины становятся для уродов лакомством, другие оказываются вовсе несъедобными, но так выходит, что наибольший прирост массы получается от классиков, а студентов художественных училищ уроды едят плохо. Ну, Сашка-то уже не студент. Но еще и не классик. Ох, не классик...

Однако работать пора.

Сашка подошел к мольберту.

Он взял кисть, окинул взглядом Настю-почти-совершенную, Настю-почти-готовую, Настю-вот-вот-и-взойдет. Вчера он чуть изменил линию её подбородка, и сейчас видел, что не зря. Решил еще раз закурить. Долго выковыривал пачку из нагрудного кармана, потом сосредоточился на пламени, растущем из зажигалки. Прикурив и сделав первую вкусную затяжку, Сашка по-ковбойски зажал сигарету в уголке губ. Он знал, что это никак не сделает его похожим на ковбоя, потому что ничто не сделает ковбоя из долговязого, сутулого юноши с мягкими чертами лица. Но он все равно считал, что это ему идет. 'Бросать, конечно надо, - подумал он. - И вообще здоровье подтянуть. Химией на прошлой неделе опять закинулся - глупо. Надо, надо собой заняться... Ладно. Эта - последняя. Докурю и брошу'.

Изобразив на лице усталость и презрение к миру, Сашка сделал глубокую затяжку в стиле Клинта Иствуда и выпустил дым сквозь сжатые губы.

Затем он посмотрел на картину.

Настя улыбалась.

Это было так неожиданно и странно, что Сашка вначале не поверил. Он специально перевел взгляд обратно на кончик сигареты, а потом снова посмотрел на картину. Дела обстояли не лучше: теперь Настя не только улыбалась. Оставив прежнюю позу, развратно-невинную и, чего уж там, растиражированную многими Сашкиными предшественниками, она свернулась калачиком на своей нарисованной кровати, удобно оперлась на руку и смотрела лукавыми глазами прямо на Сашку.

Сашка попятился и сел на вовремя подвернувшийся стул.

Настя подмигнула.

Сашка вынул изо рта сигарету и, не глядя, затушил ее о подошву.

Настя заулыбалась совсем уж откровенно, кивнула и сказала:

- Поздно ты сегодня.

Сашка затряс головой.

- А? - спросил он.

- Обычно в полдень приходишь, если по будням, - продолжала Настя. - А сейчас к двум дело. Что-то случилось?

Сашка дернул подбородком.

- Часы, - объяснила Настя. - На стенке - часы. Мне отсюда видно.

И она указала Сашке за спину. Он послушно повернулся, хотя знал, что увидит всего лишь старинные ходики, оставшиеся со времен отца. Безбожно врущие ходики, равнодушные к любым попыткам их отрегулировать. Сейчас они показывали без четверти два, что было довольно близко к правде.

Сашка снова поглядел на Настю. Настя смотрела на Сашку и улыбалась.

- Ты извини, что раньше молчала, - сказала она виновато. - Я давно заговорить хотела. Но почему-то не получалось. Зато вчера, когда ты вот здесь доделал, - Настя коснулась щеки ладонью, - то сразу поняла, что смогу. Я ведь сначала и шевелиться-то не могла! А теперь - вон как.