Страница 5 из 6
Первый подарок - забвение. Анна ничего не помнит о тех минутах, когда была привязана к жертвенному столбу. Помнит только, что лишилась чувств - должно быть, от холода и мусорной вони - а потом опомнилась в объятиях Снорри, который отнёс её в свой маленький домик и там до ночи сидел возле кровати, держа за руку и меняя компрессы на лбу. С этого момента между ними крепнет особая связь, подобная той, что была в детстве. Они встречаются тайком, как будто им снова по девять лет, и Анне снова запрещают видеться с маленьким соседом. Ничего плотского в этой связи, конечно, нет: они лишь гуляют и вспоминают прошлое. Так продолжается до самого конца декабря, когда приходит время второго подарка Матери.
Оскар гибнет нелепой и жуткой смертью. Перед самым Рождеством его размазывает по дороге шестиколёсный грузовик, появившийся словно бы ниоткуда и в никуда же исчезнувший. Хоронят Оскара в закрытом гробу, мессу служат в маленькой церкви, по-рождественски нарядной, не убранной после праздника. Анна безутешна, она совсем не выходит из дома, почти ничего не ест, плохо спит: ей отчего-то кажется, что в смерти мужа есть доля её вины. Никого, кроме родителей, не принимает и только плачет, плачет с утра до вечера, а порою - и с вечера до утра. И только Снорри, верный, терпеливый Снорри приходит к ней каждое воскресенье. Лишь его рада видеть Анна: Снорри всегда утешит, выслушает. Они подолгу беседуют, ворошат старые времена - и ей становится легче. За окнами расцветает голубая исландская весна, Снорри распахивает запечатанные на зиму окна, и Анна дышит сладким весенним бризом. Всё проходит с течением времени, даже вдовье горе, даже верность умершим, даже боль потревоженной совести. Однажды вечером - бутылка лёгкого вина, тихий разговор, встретившиеся взгляды - Анна понимает, что именно Снорри она ждала всю жизнь. А Оскар… Ну что ж, ей и раньше приходилось ошибаться, верно?
С этого момента жизнь Снорри меняется. Они с Анной переезжают в маленький домик на окраине: тот, что остался от Оскара, им не по карману. Анна заставляет Снорри выбросить весь хлам, все сломанные, дорогие ему вещи. Он подчиняется: ведь это - память о старом порядке, память о Матери. Теперь Матери больше нет, а есть только одна всеобъемлющая любовь к Анне. Дом становится чище, но отчего-то уюта в нём не прибавляется. Везде дуют сквозняки, по рассохшимся полам катаются пыльные комья. Анна настаивает, чтобы Снорри нашёл работу, хорошую работу вместо привычной синекуры на свалке, которая приносит чересчур скромный доход. Снорри и здесь не перечит любимой, устраивается на почту, день-деньской сортирует письма в душном цеху. Но всё это только приготовления к главному, священному действу: Анна настаивает на ребёнке. Почему бы и нет, думает Снорри, ведь это принято у любящих пар - вдвоём растить потомство. Вообще-то, он не особо любит детей, но чувствует, что любой спор на эту тему вырастет в скандал, один из тех, какие Анна устраивает всё чаще. Сперва - упрёки с подробным перечислением его грехов, потом - слёзы, крики, покрасневшее искажённое лицо. И затем - одинокая ночь в гостиной, когда тишину в доме нарушает лишь тиканье часов, привезённых Анной из отчего дома. Тех самых часов. Тиканье не даёт уснуть, проникает в голову, хочется встать и сломать, сломать, сломать эти проклятые часы, сломать так, как умеет Снорри, надёжно и безвозвратно…
Но время идёт, часы продолжают тикать. Анна рожает близнецов, дом заполняется младенческим ором, запахом пелёнок и молока, суетой и раздражением. Частенько наведывается тёща, курлычет над близнецами, шепчется с Анной. Снорри, встречая их колючие взгляды, спешит убраться подальше. Под любым предлогом он уходит из дома, бродит по улицам Рейкьявика, как тогда, в прошлой жизни, в семнадцать лет. Засиживается допоздна на почте: даже служебная рутина не так постыла ему, как собственное жилище. В надежде, что проснутся отцовские чувства, Снорри порой берёт сыновей на руки, неумело агукает, выдавливает умильные словечки, но дети только вопят, краснея и жмурясь, и срыгивают ему на пиджак. Анна возмущенно отбирает близнецов у Снорри и прикладывает к груди, одного к правой, другого к левой. Снорри глядит на располневшую, вечно недовольную, когда-то любимую женщину, и ему хочется обратить время вспять.
Через полгода из Дакоты прилетает Гуннар, чтобы проведать внуков. Гуннар загорел и обрюзг, носит бейсболку на лысой, как береговая скала, макушке, вместо прежнего бреннивина пьёт виски. У него в Дакоте ресторанчик: дядя пухленькой Вики умер от удара и оставил племяннице хорошее наследство. Анна, её отец и мать закидывают гостя вопросами: как там? что там? дорого ли? а работа? а налоги? Развалившись в широком кресле у камина, тот неспешно, подробно рассказывает, и в речи его слышатся новые интонации, тягучие и самодовольные, которые иначе, как американскими, не назвать. Снорри до самого вечера избегает разговоров с отцом. Только ближе к полуночи, когда Анна ложится спать, а её родители, любезно простившись со всеми, кроме самого Снорри, уходят домой, он садится рядом с Гуннаром и начинает говорить. Говорит быстро, путаясь в словах, то и дело оглядываясь на дверь. Говорит в отчаянии. Я что-то сделал не так, отец. У меня была жизнь - где она теперь? Была любовь, пусть несчастная, но настоящая - где она? Было время - куда оно ушло? Были сокровища - как их вернуть? Что делать? Ты меня понимаешь?..
Гуннар долго молчит, катает в ладонях стакан. Подумав, с трудом произносит:
- Сынок, не дури. У тебя сейчас всё есть. Семья, достаток. Ты бестолковым был всегда, так хоть теперь не оплошай. Раньше-то что? Всякий мусор собирал. Я ничего не говорил, потому что и сам… Ну, знаешь, картины малевал эти проклятые, голодом сидел, как последний неудачник. А теперь вон человеком стал.
Он осушает стакан, вытирает уголок налитого кровью глаза и заканчивает сипло:
- В общем, Снорри, скажу так. Любить то, что сломано - это ничего, нормально. А вот ломать то, что любишь - не годится.
Он гостит у них ещё неделю, а потом улетает обратно в Дакоту. Снорри больше не говорит ему ни слова, и только в аэропорту, у самолётного трапа, они обнимаются крепко-крепко. Гуннар бормочет: “Всё образуется, сын. Всё образуется”. “Боинг” ревёт, как адский пёс Гарм, выруливает на взлётную полосу и уносит отца к его американской мечте. Снорри не смотрит вслед улетевшему самолёту, он идёт прямиком в бар и просит налить двойную порцию.
Годы торопятся, бритты вновь наступают, Исландия вновь даёт им отпор. Тресковые войны - у них такое смешное название, такой серьёзный повод, и такими страшными могут быть их последствия. Владычица Нифльхейма ждёт очередную кровавую дань, запакованные в шёлк дипломаты из кожи вон лезут, чтобы удержать мир в узде, простые люди выходят на улицы с лозунгами, а Снорри Гуннарссон спокойно продолжает жить, зная, что, по большому счёту, ничего не изменится. Вечным будет круговорот, в который он добровольно нырнул, в который ныряет любой из родившихся людей. Разница лишь в том, что для кого-то этот круговорот закончится немного быстрее. Что ж, тем легче счастливчику, а оставшимся - всё равно. В выигрыше остаётся только она, владычица Нифльхейма, одинокая дочь аса и великанши. Но и ей без радости этот выигрыш, потому что иначе зачем бы она ходила среди людей в поисках родной души?
Порой он выбирается на залив, чтобы побыть в тишине. Вечерами Фахсафлоуи тих, как сон, и зеркало воды бледно светится, точь-в-точь как небо над Рейкьявиком. Снорри глядит на воду, молчит, пьёт из фляжки - у него теперь всегда с собой спиртное. Когда солнце окрашивает залив медью и золотом, Снорри начинает разговор с Матерью свалки. Мать никогда не отвечает, но он всё равно говорит с ней. Просит прощения, просит вернуться. Молит о третьем из обещанных подарков, говорит, что давно догадался, каким будет этот подарок, и ждёт его всем сердцем. Мать не откликается, и Снорри, продрогнув и протрезвев, возвращается домой, к Анне, тёще, близнецам, к новым скандалам и новым неделям на осточертевшей почтовой службе. Он знает, отчего Мать не отвечает ему, знает лучше, чем кто-либо в мире.