Страница 17 из 30
Однако как бы глубоко она ни была в нас запрятана, она не осуществляется в одиночку. Она открыта изнутри иной свободе, свободе Бога, желающего спасти и привести к Себе каждого из нас, как и свободе бесов, желающих воспользоваться нами, как стадом свиней. Всякий наш выбор бывает либо приношением нашей свободы Тому Кто дал нам ее, либо ее воровством. Всякое приношение свободы евхаристично, ибо оно несет в себе таинство приобщения любви Божией, сотворившей каждого из нас и каждого из наших ближних. Каждый раз, когда мы, христиане и не только христиане, даем вылиться, осуществиться или хотя бы как-то блеснуть через нас любви Божией, совершается таинство свободы. Ибо свобода как приношение осуществляется до конца в двух «жертвенных» таинствах: покаяния, в котором мы судим и отвергаемся себя, и Тела и Крови, в котором Сын Божий, отвергшись славы Своей, отдает Себя на суд человеческий. И мы входим в эти таинства через любовь, которая начинается с примирения. Если ты принесешь дар свой к жертвеннику, и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой пред жертвенником и пойди прежде примирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой (Мф 5:23-24).
VI
Последние слова Христа: приди и принеси дар твой, во Христе обретают теперь особый смысл: верни Божие Богу, принеси то, что ты получил от Него. Но готовность и умение отдавать то, что было дано нам даром, требуют нашего соучастия, усилия или «умного вложения» нашей свободы. Но это есть уже совсем новый дар, приносимый к жертвеннику, с которого может начаться счет новой седмицы, дар приношения себя самого, что на языке Псалма обозначается как жертва Богу дух сокрушен (50:19). Сокрушенный дух на языке души имеет три выражения, коих мы только что коснулись, – покаяние, примирение, прощение. Каждое из этих душевных движений в павловском смысле избавляет нас (см. Рим 7:24) от самих себя, и тем самым освобождает в нас подлинную способность общения как с Богом, так и с ближними. Будучи теснейшим образом связаны между собой, они все же самостоятельны по отношению друг к другу За этой троицей даров следуют два других: один – дар видения грехов своих, который, по одному святоотеческому выражению, ставит человека превыше ангелов, другой – дар принесения бескровной жертвы, в котором литургически осуществляется священство самого Христа: «Ты бо еси приносяй и приносимый, и приемляй и раздаваемый…» (Из Анафоры Литур-гии св. Иоанна Златоуста). Из жертвы, приносимой «за многих» (Сия есть Кровь Моя Новаго Завета, яже за вы и за многия изливаемая…), возникает и дар общения и общинности, позволяющий нам быть сегодняшними и будущими многими, быть вместе, общаться и понимать друг друга в самом, казалось бы, интимном и несообщаемом. Но именно это «только мое», то, что уходит корнями в глу-бинную немоту, в необлекаемое словами, вдруг проясняется, подымается и отвердевает в новом даре, коим наделен каждый (однако далеко не каждый догадывается об этом), даре молитвы. Из корня молитвенного дара вырастает череда других: мученичество, трезвение, ясность разумения, укрощение плоти, кротость духа и дар слез, наконец просто исповедание веры любовью, приношением ей всей нашей свободы, всем сердцем и крепостью, как заповедал Христос…
Но все эти дары, коль скоро они и вправду даны, – не обещания ли только, которые должны осуществиться в Церкви? Каждому же из нас дана благодать по мере дара Христова, – говорит апостол (Еф 4:7). Дар Христов неделим, хотя в каждом человеке он преломляется по-разному; быть наследником этого дара значит стать отражением тайны вочеловечения Бога Живого. Мы рождаемся с этой тайной, а затем как бы вступаем в нее открытым лицем, как в зеркале, взирая на славу Господню (2 Кор 3:18). Следы Духа, ведущие к Царству Божию, о которых я попытался здесь рассказать, были оставлены, разумеется, не мной, а другими, но дар пребывания в Церкви помогает нам хотя бы вглядеться в них, а, начав что-то различать, уметь удивиться, а, удивившись, попробовать рассказать.
Наш рассказ, собственно, о том, как тайна Воплощения продолжает жить в нас, и облики ее могут быть различны, хотя Христос – во веки Тот же. Его неизменность сохраняется в историческом людском потоке и существует всегда в движении – от брошенного семени к плоду, от сердца к Богу, от одного человеку к другому, от мира к Церкви, от Церкви к Царству будущего века. Таково движение Духа, всегда несущего то же Слово, сеющего и напоминающего Его повсюду. Непрестанным напоминанием о Нем может стать служение Богу постом и молитвою, так и пробуждение Слова в истории как инициативы народа Божия, называемой «движением мирян». Впрочем, там, где речь идет о невидимой работе Духа, различение на сановитых и как бы посадских граждан царственного священства теряет свой смысл. Перед реальностью Царства Божия подлинно значимо лишь знание тайн его (ср. Мк 4:11), знание же рождается от следов Духа, начинается с посещений Божиих.
Может показаться, что все эти с трудом различимые посещения хранятся где-то в секретах души и пребывают вне досягаемости чужих глаз. Но душа – не ломбард, запертый на замок; то, что в нас глубинней всего и общинней всего – это Христос, пребывающий в каждом из Его братьев по человечеству. Нисшедший, Он же есть и восшедший превыше всех небес, дабы наполнить все. И Он поставил одних Апостолами, других пророками, иных Евангелистами, иных пастырями и учителями… (Еф 4:10-11).
Третьих же – не пастырями, не учителями, но лишь рабочими пчелами с капелькой благодатного тепла, спрятанной в утробе, благословив их пре-бывать в чине мужей, жен, отцов, дедов, матерей, которые спасаются чадородием, или только чад, принимающих, как дитя, Царство Божие. Иных Он поставил охранять священное достояние Церкви до последней буквы устава, до синеватого завитка кадильного дыма, а иным дал дух несогласия с внешним, окаменевшим, ради возвращения к внут-реннему очищения сути от того, что наслоилось потом. Иных – по Экклезиасту – собирающими камни, а иных разбрасывающими их. Иных – по апостолу – ищущими почести высшего звания, а иных остающимися в том звании, в котором при-званы, иных – плачущими о грехах своих, а иных – вгрызающимися в вековые стены, вламывающимися в историю. Иных Он поставил мирянами, призван-ными мир сделать Церковью, а иным велел хранить Церковь от мира. Иных… впрочем, каждый, взглянув на себя, даст ответ лучший моего о собственном звании. Призвания, как и дары, различны и личны; есть лишь один дар, открывающий присутствие Бога в мире, к принесению которого Он предопределил каждого – к умножению любви,
…к совершению святых, на дело служения,
для созидания Тела Христова (Еф 4:12).
VII
Но есть еще один дар, о котором невозможно умолчать, но и нельзя рассказать. Это дар молчания, самый из всех неосязаемый, научающий нас замыкать уста всякому красноречию, изведению слов из словес, отражений из отражений, но не из благословений Божиих, не из «восхищений» Царства Небесного, которое немногословною силою берется. От скудости этого невесомого дара как-то опускаются крылья и у всех остальных. Ибо неоспоримые, хорошо отпечатавшиеся следы Духа берут начало от отсечения многих и суетных слов, от целомудрия тишины, но вот следы к той мудрости труднее всего отыскать.
Триптих о памяти
1. «Соблюдаемое в молчании»
Нет для православия темы более жизненной, неоскудевающей, затрагивающей всех и вместе с тем драматичной, чем тема освященной, соединяющей всех памяти. «Церковь как Предание» – так озаглавлена самая значительная глава в книге о. Сергия Булгакова «Православие», и это «как» утверждает неделимое единство обоих начал. То, что мы обычно понимаем под Преданием – четкий, неколебимый свод догматов, канонов, богослужебных уставов, святоотеческих писаний, молитвенных правил, житий святых, словно обнимающая нас бездна прошедшего, полная звезд, пребывающих, казалось бы, в торжественном покое, – то и дело становится предметом пререканий (Лк 2:34). Пререкания возникают чаще всего о том, что считать Священным Преданием Церкви, составляющим неотъемлемую часть православной веры, а что относится к преданиям человеческим (Мк 7:8), о которых, как мы помним, безо всякого почтения отзывается Евангелие. Почтения они не заслуживали, потому что послушание Закону сочетали с хитростью, подменяя его скорее символическим, чем обременительным проявлением благочестия на земле.