Страница 63 из 108
Штольм, проходя мимо товарища, стоявшего у двери и ждавшего, пока все пройдут, по-доброму усмехнулся и похлопал того по плечу.
– Что ж, веди нас, друг, – сказал он походя, – мы жаждем открытий!
В зале номер пять большую часть места занимали машины – они громоздились одна на одной и уходили под потолок, а центр помещения занимал стол с мониторами и манипуляторами. Все стены были увешаны совершенно диковинными для стороннего наблюдателя чертежами и расчётами. Стрелки, кружки, ромбики, множество математических формул и ветвящихся линий, схематически изображения людей и животных – чего тут только не было!
– Хм, – подал голос Штольм. – С первого взгляда тут, конечно, ничего не понять. Но, помнится мне, ты, Гелугвий, хотел просчитать всю карму. Всю что ни на есть!
– Не говорил я тебе такого! – возмутился Гелугвий. – Я просто хотел…
– Ты часто был не в себе, – мягко ответил Штольм, – не обижайся, прошу.
– Наверное… Но всю, разумеется, вот так просто за месяц не просчитаешь. Однако, удостойте своим вниманием вон те уравнения, – указал нам Гелугвий на листы на стене, испещрённые мелкими надписями. – Вывалив в машины большие объёмы информации, записываемые каждый день, я поначалу хотел доказать существование кармы на малом отрезке – ну, не больше пяти минут.
– Но это же частный случай, а не доказательство? – промолвил я и вопросительно посмотрел на Гелугвия.
– Разумеется. Я всего лишь искал одноранговые цепочки, имеющие лишь прошлую и настоящую точки связи. Наш мир и состоит из множества подобных точек, при интегральном исчислении которых предшествующие им цепочки становятся всё менее значимыми.
– Ты что-то перемудрил, дорогой, – с сомнением заметила Лингамена. – Может, ты хочешь сказать, что и закон кармы – не значимый?
– Вовсе нет! – воскликнул Гелугвий. – Всё и делается для того, чтобы его доказать. Высчитывая эти условные пять минут мира, я обнаружил, что древа Бульштадтского содержат три подмножества взаимозаменяемых элементов, которые в нашем прошлом алгоритме не отсеивала анизотропная решётка Кардано, потому как наша реализация её на двойственных связях, по всей видимости, ещё хромает. А теперь же, используя прецедент значимости, мы имеем возможность находить соседствующие события из кривой Эзнера, пропущенной через гибролот Акта.
– О, друзья, – воодушевлённо произнесла Лингамена, – чувствую я, наш затворник не зря поработал. Эту находку мы можем использовать для усовершенствования моих новых Весов, и это, я думаю, повысит скорость работы наших алгоритмов.
– Поздравляю, – сказал Штольм товарищу. – А я, честно говоря, думал, ты время теряешь зря.
Как бы там ни было, но радость Гелугвия от небольшой удачи была недолгой. Его находка никак не приблизила к нему Наланду, а за прошедший месяц он хорошо уяснил, что жить одними лишь научными разработками он уже не может – без той светлокудрой жительницы внутреннего города ему становилось всё тоскливее. Организм учёного, однако, имел на все треволнения последнего времени свою субъективную точку зрения, и заключалась она единственно в том, что пора уже было ему как следует выспаться! Поэтому после встречи с нами, на которой Гелугвий рассказал нам о результатах своего месячного отшельничества, учёный пришёл и домой и погрузился в такой богатырский, здоровый сон, что проспал весь вечер уходящего и добрую половину дня следующего!
Но эти 14-16 часов оказались для Гелугвия едва ли не более значимыми, чем весь прошедший месяц с его находками на ниве исследований. Учёный отправился в волнительное мистическое путешествие, не отпускавшее его до самого пробуждения. Он долго блуждал петляющими тропинками, разгребая руками клочья сероватого, зыбкого тумана, оскальзывался на глине, в ужасе повисая на одной руке над пропастью, – но скрепя сердце пробирался всё дальше и дальше. Он должен был во что бы то ни стало дойти до конца этой неверной тропы. И упорство вознаградило искателя – постепенно дорожка выровнялась, а погода стала улучшаться. Туман редел и рассеивался в воздухе, проглянула режущая глаза небесная синь, и лучи солнца осветили всё вокруг. Впереди прояснилась абсолютно бездвижная поверхность океана. А сверху волнами лилось тепло, пронизывавшее всё тело. Но то было не солнце. Когда Гелугвий поднял голову, то обомлел: сквозь колышущуюся водную пелену смотрело на него такое родное лицо; столь родное и близкое, что он даже позабыл имя этого хорошо знакомого ему человека. Оно, казалось, было словно частью его самого, поэтому и не могло обладать каким-то отдельным именем. Гелугвий забеспокоился, стал прыгать, пытаясь проникнуть сквозь водную завесу, и, хотя иной раз ему удавалось разбежаться и сигануть довольно высоко, он лишь доставал кончиками пальцев до водной преграды. А лицо, как показалось Гелугвию, опечалилось, и, потеряв улыбку, осунулось, став менее привлекательным. Но это было всё то же родное лицо – лицо Наланды! Как только Гелугвий осознал, кто перед ним, водная пелена спала, и учёный явственно узрел, как в уголке левого глаза Наланды набухает крупная слеза. В этот момент всё вокруг замерло и отдалилось; светилось теперь лишь одно лицо в небе. Гелугвий беззвучно наблюдал, как медленно, миллиметр за миллиметром, скатывается по щеке женщины слеза, и как набухает затем на подбородке капелька и под тяжестью собственного веса покидает его, устремляясь вниз. И светоносное лицо в этот момент начинает быстро растворяться в воздухе, теряя очертания. И вот уже нет ничего кроме несущейся вниз капли и бескрайней водной глади, занимающей уже всю землю от края до края. Ни неба, ни земли под ногами. Гелугвий видел лишь абсолютно недвижимую, как мысль до начала времён, водную поверхность, похожую на застывшее молоко.