История одного Ангела

– Серафим, – присев подле меня на корточки, сказал отец, я открыл глаза и посмотрел на него своими зелеными, уставшими глазами, – что тебя мучает?

– Ничего, – вяло отозвался я.

Его глаза внимательно изучали мое лицо, отчего мне, как всегда, стало не по себе.

– Если ничего, – выговаривая каждое слово, ответил отец, – то и не мучай мать и сестер, они все с ног сбились, а мать все глаза выплакала уже, мало тебе того, что она и так малыша потеряла.

Отец говорил о том моем братике, что умер к году. Это был первый и последний раз, когда у нас умирали младенцы. У матери больше не было детей с того дня, как мы похоронили того ребенка. Это, может, и к лучшему… Я молчал. Да и что я мог ему сказать? Что я не могу убивать зверей, что меня от этого воротит, что я слабак? Или что? Что даже понимая его заветы и слова, я все равно продолжаю жалеть их и не могу спокойно, хладнокровно убивать ради еды? Я молчал, отец тоже. Потом он сказал то, что запомнилось мне на всю жизнь, да и как видно, после жизни тоже:

– Серафим, человек сам выбирает, кем ему быть, но как бы он ни выбрал, кем ему быть, жизнь заставит его измениться, а если человек не сможет изменить себя, то он погибнет. Главное не то, что ты упорствуешь в том, что ты такой, как есть, а не такой, как кто-то, еще главное, как ты устроишься в жизни и сможешь ли ты жить, а не выживать, не потеряв того, кем ты выбрал себя, там внутри. Пойми, окружающим и жизни неважно, кто ты там, внутри, ей важно, кто ты тут, снаружи. И ты живешь тут, а не там. И если тут ты должен убивать животных ради выживания, то, значит, прими это, значит, измени себя, ты сколько угодно можешь ими любоваться и прочее, но только там внутри, в своем мире, но не здесь. Ты понимаешь, про что я, сын?

И я понял, про что он. Я понял, что отец не такой жестокий и холодный, как мне казалось все эти годы, что там, внутри, он такой же, как и я, или, может, не совсем такой, но он – живой.

– Я понял тебя, – тихо сказал я. – Но сейчас я посплю немного, я устал.

– Хорошо, – согласился отец. – Но завтра чтобы был, как огурчик! И не раскисай, ты же мой сын.

Сказав это, он легонько потрепал меня за плечо, и от этого незначительного жеста мне стало легче на душе. Я, наконец, осознал, что у меня и вправду есть отец, но, видно, слишком поздно, потому что на следующее утро к нам в губернию пришел гонец и объявил о сборе военных в армию императорского величества. Все думали, что война за выход России к морским границам скоро закончится, но она все никак не прекращалась, а от отца не было вестей. Был 1820 год, мне исполнилось 16 лет, за годы войны много изменилось в нашей семье, да и в жизни. Мать постарела, ее часто начали одолевать боли в сердце, сестры из милых красивых девчушек превратились в девушек, не обделенных красотой, но так как питались мы в те годы чем попало, если вообще удавалось поесть, то их красота увяла, а не расцвела в красивых, буйных красках юности и молодости. Я сожалел о том, что они так и останутся старыми девами. Да и какие могут быть сватанья, браки в такое время. Хотя, говорят, война – проходящая, а жизнь одна, но как-то не в нашем случае, не в нашей губернии. Я, 16-летний юноша, стал главой семьи и старался добросовестно нести эту ношу на своих плечах, а сестры помогали мне в этом. Я хотел бы им другой жизни, жизни с мужьями и детьми, в их домах, но что толку от моих желаний? И вот в 1822 году, когда эта неумолимая война за средиземноморские пути все еще велась, к нам вновь пришел гонец и сообщил, что все юноши, достигшие возраста 16 лет – а мне к тому времени было уже 18 – и старше отправляются обучаться военному делу, в армию. Короче, как бы сказали сейчас, был произведен осенний призыв юношей в армию, – только в XXI веке от него все уклоняются всеми силами, а потому поступают кто в вузы, кто еще куда – то в мое время такого никто бы и не помыслил, да и куда ты мог деться? Куда я мог деться? И никого не остановил тот факт, что в губернии останутся женщины, дети и старики, что, например, я единственный мужчина в семье, никого это не волновало, никто об этом и не сказал, все были слишком уставшие, изголодавшиеся, чтобы что-то возражать и доказывать. И так стоя и слушая эти слова, я понимал, что моя жизнь изменится завтра, что она изменилась уже сейчас. Тереза смотрела уставшими, больными глазами на говорящего солдата, она понимала, так же, как и я, что теперь все хлопоты падут на ее женские плечи. В тот же день я отправился в лес и, да, я охотился на дичь, которая с каждым годом все дальше и дальше уходила от его границ, с тем же успехом, как люди все дальше ходили за ней в чащобу. Мой поход, почти до самого позднего вечера, был не так уж плох. Я смог подстрелить кабана и пару куропаток, также мне попалось озеро, где я наловил хорошей рыбы, и замечательные кусты малины и брусники, что натолкнуло меня на мысль, что раньше здесь было болото либо оно зарождалось в этой местности. Собрав все это, я шел домой. По возвращении я обработал мясо, как меня учил отец, закатав запасы. Я сделал, все что мог, чтобы на какое-то время моя семья хотя бы не голодала.

Вечером, поужинав в молчании, – никому не хотелось говорить, – я хотел было уйти к себе в комнатку, потому что завтра нужно рано вставать и идти в неизвестность, но вся моя женская компания, сговариваясь или нет, в один голос сказала: «Подожди». Я остановился, обернувшись на них и посмотрев своими зелеными глазами. Я ждал: вот подошла матушка, взяв меня за руки, она посмотрела на меня глазами, в которых читалась и боль и грусть и что-то еще, чего я не знал. Я знал, что это прощание, но я не хотел этого, я не люблю прощаться, от этого портится настроение, приходят всякие ненужные чувства, эмоции, накатываются слезы, подступает комок к горлу и прочее.

– Серафим, – тихо сказала она, – береги себя там, пожалуйста. – И маленькая слезинка скатилась по щеке, ее седеющие волосы резко выделялись в пшеничных прядях когда-то роскошной и длинной косы. Пальцы ее разжали мои, и, опустившись на лавку, она застыла в тихом молчании. Затем ко мне подошла Тереза, самая старшая из нас всех, шепнув мне:

– Выйдем.

Она пошла в сени, накинув полушубок, потом ждала меня во дворе, я вышел за ней следом. Она смотрела на наш пустой двор и молчала еще минуту, прежде чем заговорить, я понимал: она подбирает слова. И вот она заговорила. Всегда мало отличающаяся эмоцией и лаской, она и сейчас, собрав себя в кулак, говорила, как когда-то в моем детстве, когда я только что увидел отца и спросил у нее: «Кто это?», ровным, спокойным голосом:

– Брат, я понимаю, что глупо просить тебя выжить, но ты выживи все же в этой заварушке. Может, я не понимаю ничего в императорских делах и прочее, сейчас ты, может, осудишь меня за мои слова, но я не вижу смысла погибать за зря. Зачем сразу убивать, почему же не договориться, не заключить мир и что-то в этом роде, я не знаю, как это называется, но не важно. Биться за какой-то кусок берега. Нет, я понимаю, что все реки впадают в моря и прочее там судоходство, но, …сколько лет эта война уже длится? – ее голос дрожал, а мысли видно путались, но я понял, про что она говорила.

Я и сам понимал, что мы – всего лишь орудие, которым пользуются, которым управляют и которое не имеет воли и своей жизни. Может, когда-то через 100 лет эта война принесет свои дорогие подарки из-за границы, из-за моря, но сейчас она принесла мне лишь разочарование, голод и в последующем и смерть…

– Тереза, – мягко позвал я сестру, – я понимаю, про что ты, но мы оба понимаем, что я пешка, я оружие, я никто, я сила, но я не человек, я не имею своей жизни, как и ты. Мое предназначение быть сильным и защитником наших сестер, а вам – быть слабыми и рожать детей, вот и все, что мы представляем для НИХ, для тех, кто ТАМ. Прими это и не разбивай головы больше. Да, я могу там погибнуть, может, и отец уже мертв.

От этих слов Тереза дернулась, ее вечно спокойное, непроницаемое лицо исказилось на несколько секунд, но она взяла себя в руки. Что восхищало меня в ней, это ее самообладание, всегда гордо поднятая голова, всегда при своем мнении, никогда не узнаешь, что у нее в голове, что она чувствует.