Страница 4 из 4
- Золото - ничто, ваше болотное богатейшейство, господин Румпельштильцхен, когда нет власти у тебя над жизнями и имуществом всех проживающих в нашем болотном краю, а значит - и над собственной жизнью. Как вороны налетят, разорят, отберут без зазрения совести всё, чем владеешь, пустят по миру с женой и детьми малыми! Вот будь я здешним князем…
…Карлик смеялся, колотя ручками в чёрной золе, и огненные, золотые искры летели от пальцев его, жгли кожу Матиаса ядовито-острыми иглами.
- Княжество, значит? Будет тебе княжество, букашка, власть над такими же букашками, как ты, великая букашечья власть! Только смотри потом, не пожалей об этом! Третье желание, клоп, моего увеселения для! - и закружился на месте, точно колесо, неостановимо бойкое колесо прялки, поднял к небу чёрно-серую пыль. Пыль опустилась на голову Матиаса, непокрытую голову Матиаса-простофили, короной увенчала её, и Матиас почесал затылок, и пальцы его сделались воронье-чёрными, точно уголья от затухающего костра.
Вш-шир-р!
Карлик исчез, запорошив глаза золой, и на поляне стало темно, как за пазухой у великана, и по-гулкому пусто, как в бездонных карманах его.
- Благодарствую, ваша болотная всемилость, век буду помнить благодеяния ваши… - сказал Матиас пустоте, и, повернувшись спиною к костру, зашагал прочь - в чёрно-серой короне из елового пепла, в лунных отблесках над головою, возвращался к детям и Линхен, к ядовито-насмешливым взглядам соседей и гусиным перьям судей, описывающих дом его… шёл отвоёвывать свое княжество, последний подарок болотного чародея, чтобы потом никогда, ни за какие подарки на свете, больше не увидеть эту поляну, ногой не ступить в зыбко-трясинистую траву…
И эти клятвы оказались напрасны.
***
Всё кончилось тем, что князь шварцвальдский, Матиас-простофиля (как прозвали его исстрадавшиеся за годы правления жители этого несчастливого края), ввергнув страну свою в пучину разорительной войны, с треском сию войну проиграл - соседнему князю, чей полководческий ум был куда острей, а войско - куда как обученнее наскоро собранных рекрутов, новобранцев Шварцвальда.
Оставив половину из них холодными трупами на ратном поле, другую же - утопив в шварцвальдских болотах в попытке оторваться от вражеского преследования, на захромавшей лошади он ехал, куда глаза глядят - лишённый короны, имущества и семьи, низвергнутый судьбою владыка, Матиас-несчастливец, Матиас, выпускающий из рук любой подвернувшийся шанс.
Он ехал по тропе, кругом было зелено и склизко, кричали вороны на колко-еловых ветвях, и ветви били по щекам хлёстко, наотмашь, а Матиас не замечал ничего, пока под копытами его коня не бурлыкнуло, не ухнуло где-то под ложечкой, и грязно-серая зелень не плеснулась Матиасу прямо в лицо. Тогда он спросил… нет, не спросил, по-лягушачьи квакнул: “Что?”, и трясина ответила: “Глумк!”, и засосала его вместе с конём по самые удила, по разукрашенную золотом сбрую. И Матиас понял всё, и заорал в полную силу, выдирая из стремян ставшие вдруг чугунными ноги, и лошадь ржала ему в ответ обречённым, жалостным ржанием.
- Румпельштильц… Господин Румпельштильцхен! Это вы! Это всё вы виноваты! Это я из-за ваших козней… - и зарыдал, солёными, болотно-горькими слезами, склонившись к гриве своего коня, и вороны кричали без передыху, колкими, как иглы, елово-острыми голосами, кружились над головой обречённого, а одна из них - села прямо перед лицом Матиаса, глянула ему в глаза бездонными, как топь, угольно-чёрными глазами, и на макушке её покачивался красный колпак, и грязно-зелёная жижа, точно камзол, укутывала грудь и крылья её.
- Чер-рвь, жалкий, глупый, неблагодар-рный чер-рвь! Все вы, люди, таковы - какое золото вам не дай, изгадите, в навоз превратите, из какого болота не вытащи вас - сами туда вернётесь. Ничтожества, как есть ничтожества… Ох, и забавственно мне порой за вами наблюдать! И жаль вас, отчего-то. Ну что ж, три желания своих ты уже израсходовал, но так уж и быть, сострадания ради… Говори своё последнее желание, Матиас-глупец, да смотри только, на этот раз не сглупи!
Матиас не ответил ничего. Молча смотрел он в чёрные, вороньи глаза, и улыбался, покуда мог, покуда липкая, точно лесная смола, трясина заглатывала его живьём, пока затихали в ушах режущие, как нож, чёрно-вороньи крики… до последнего, гулко-часового удара сердца лишь улыбался гаснущей в глазах грязно-болотной тени…
И тень улыбалась ему в ответ.