Страница 1 из 23
Юрий Гаврюченков
Работорговцы. Черный пролетарий
В то время как для других развитие революции было равносильно укреплению демократии, для Ленина ближайшая перспектива вела прямиком в Петропавловскую крепость.
Глава первая,
в которой работорговый караван движется по маршруту, лицезрит буйство боевых хомячков Нахального и вступает в пределы Владимира
– Отступать некуда, – командир Щавель выпрямился в седле. – Позади Москва. Соваться туда, – он набрал в грудь воздуха, – можно только по большой нужде. Наше дело правое. Наводим порядок и ловим рабов. Приказ светлейшего князя, – он пристальным взором скользнул по строю конных ратников, – для нас свят. Исполним долг!
– Слава России! – гаркнули семьдесят княжеских дружинников.
Было утро. Раболовецкий караван выстроился в походную колонну у ворот постоялого двора возле Хрястово. Позади – семь дней и двести с лишним вёрст от Дмитрова. Щавель уводил своё войско по Большому кольцу, оставляя бурлящий котёл войны далеко в стороне. Москва горела. Едва ударный отряд новгородского ОМОН поразил Орден Ленина, на его территорию напали соседи, стремясь урвать кусок побольше, и между ними началась грызня. Дорога была полна беженцев. Они рассказывали ужасные истории о бесчинствах мутантов, мародёров, карателей, сталкеров, манагеров и их приспешников. Добрые люди проявили себя так, будто услышали зов Ктулху, и простым людям не осталось среди них места. Спасая себя и близких, они ринулись прочь из города, бросив нажитое непосильным трудом и унося самое ценное. Москву снова прорвало. Так случалось после Большого Пиндеца, случалось и до него, и по воле рока будет случаться впредь. Сегодня караван выходил на загаженный бесприютными странниками Муромский тракт и многих ратников от вида обездоленных москвичей с души воротило.
Из Внутримкадья хлынули эмигранты и потекли в неприветливое и таинственное Замкадье. Они тащили стариков, женщин и детей. Тащили друзей. Тащили остро необходимых для улучшения эффективности тайм-менеджеров. Тащили поучающих за хорошую кормёжку коучей, а также начальство и бухгалтерию. Телеги, ручные тачки и просто беженцы с узлами на спине запрудили тракт. Шли на восток, в хлебные области Великой Руси, надеясь приткнуться в Муроме и просто из привычки жить в большом городе. Беженцы несли серебро и золото. Расплачивались наличкой. Меняли вещи на еду пока что немногие. Это было вопросом времени, как продажа детей в рабство. Проклятие Жёлудя, что Россия богатствами Москвы прирастать будет, начинало сбываться. Росла дорожная проституция: за кусок хлеба, за миску каши, за ночлег. Москвичам никто не отказывал в унижении, но и поощрениями не баловал.
От Москвы до Великого Мурома через Владимир триста пятьдесят вёрст. Недели две-три пешком вполне посильно летом, даже если негде приткнуться. Это давало надежду. Люди шли и, что характерно, доходили – от голода, подхваченных в пути болезней и просто от большой нужды. Их раздутые трупы смердели на полях вдоль дороги.
Возле деревень, откуда не гоняли, вырастали ночлежбища. Становился неподалёку от источника воды один москвич, к нему пристраивался другой со своими домашними. Глядишь, подтянулась целая семья, а то и весь рабочий коллектив. Вместе не так боязно темноты, чудовищ и местных. К ночи у околицы уже собирался табор. Костры, шум, гам, детишки бегают, бабы стряпают, в кустах петуха пользуют, бренчит гитара, порочная спутница барда. Вспыхивает и враз утихает драка, зачинщика бьют по-офисному, всей толпой, девки визжат, – веселье! Старики уму-разуму научают молодёжь: как воровать, как убивать сподручнее, по каким признакам выявлять лидера, куда раскидывать рамсы с быдлом. Крепнет связь поколений. Происходит уникальный обмен опытом. В столпотворении, содоме и гоморре лагеря беженцев сходятся горожане, которые в Москве не встретились бы ни в жисть. Их знания в совокупности порождают в буйных головах деструктивный коктейль. Странствия здорово учат, особенно молодых.
В Великий Муром они нагрянут подготовленными.
Жёлудь ехал во главе колонны: то позади отца, то выдвигаясь вперёд в боевое охранение.
После возвращения из цитадели Ордена Ленина ратники то и дело стали звать парня в свой круг – чифирнуть, поговорить. Дружинники, не участвовавшие в спецоперации, поглядывали на молодого лучника с почтением, должно быть, наслушались от товарищей. Жёлудя признали своим.
Дневки были нередки, ибо погоды стояли ненастные. Ледяной дождь загонял караван под крышу. Там в часы вынужденного отдыха проявил себя купленный Щавелем грамотный раб. За миску козырного хрючева, а иногда просто так, он травил забористые истории. Обозники привыкли ещё по засидке в Дмитрове собираться возле него погреть уши. Теперь подтянулись дружинники. Раб оказался сказочником, и аудитория его всё росла. Глядя на его успехи, Филипп возревновал и как мог чаще услаждал слух ратников пением. Однако в отряде нашлось немало поклонников художественной прозы. Бард терял популярность. Сознавая непродуктивность открытого противостояния, Филипп намерился выяснить секрет его успеха и стал подкатывать к рабу с разговорами о литературе.
Накануне вечером Щавель застал их на конюшне в загоне для рабов. За денником была отгородка с прикрученными к стене кольцами, оттуда доносились возня, гомон, смех. Тускло светила жировая плошка, рабы играли в камень-ножницы-бумагу. Живой товар скрашивал будни в ожидании, когда его доставят на торг и разберут по хозяевам. Неслышно ступая, Щавель остановился возле загона и замер неприметным. Когда было нужно, старый лучник мог подкрасться к кому угодно. Учёный раб, пристёгнутый в конце цепи, примостился на охапке сена возле мочевого стока, через который навозная жижа утекала из конюшни. Напротив на корточках сидел бард Филипп, потчевал невольника нажористыми остатками ужина и выяснял секреты ремесла.
– Гомер Борхес утверждал, – наставительно пробубнил раб, выбирая из плошки корм жадными крючковатыми пальцами, стараясь не оглядываться на остальных невольников. Он торопливо засовывал еду в рот, спуская гущу по бороде. – В литературе существуют четыре основных сюжета.
– Гомер Симпсон, – поправил Филипп.
– Борхес.
– Симпсон!
– Гомер, – примирительно отступил на золотую середину невольник. – Так вот, гомеровские истории. Он учил, что историй всего четыре. То есть что бы мы ни рассказывали, мы излагаем одну из них или две-три в связке. Самая старая история – об осаждённой крепости. Её штурмуют и для пущей драмы врываются внутрь, а потом защитники могут отбить врага, но могут и погибнуть. Я утверждаю, что этот сюжет связан с завоеванием женщины. Там тоже есть осада, сопротивление, особенно, когда парень к девушке клеится. Потом она либо даёт, либо нет.
– Оно так, – кивнул Филипп. – Дело основное, потому и сюжет самый древний.
– Другая история о поиске. Герой что-то ищет и долго не может найти. Обычно из-за этого он отправляется в путешествие. С ним случаются разные приключения, он видит экзотические страны и знакомится с интересными людьми. Как думаешь, почему она вторая самая старая?
– Поисковый инстинкт?
– Бинго! – воскликнул раб, должно быть, призывая в свидетели некоего бога, чтобы похвалиться перед ним сметливостью своего ученика.
– Третий гомеровский сюжет, связанный со вторым, есть история о возвращении домой. Герой возвращается из дальних странствий и застаёт свой дом в осаде или разграбленным. Или это описание путешествия, приправленное тоской по дому, которого герой может и не достичь.
Сказав это, раб надолго замолчал.
– А четвёртый? – алчно вопросил Филипп. – Ты говорил, есть четыре сюжета.
Раб продолжал молчать.
– Ах да, – спохватился бард, вытащил из-за пазухи свёрток, развернул тряпицу, поднёс к самому носу раба кусок сала.