Страница 7 из 32
Сколько я помню себя, я всегда был в состоянии влюбленности. Не знаю почему, но это чувство владело мной по крайней мере класса со второго, то есть с десяти лет. А самое первое чувство к девочке я испытал пяти или шести лет. У меня было воспаление среднего уха, и мать повезла меня в больницу в Моршанск. Как сейчас вижу картинку: зима, дети играют в снежки, лепят снежную бабу, и какая-то девочка оторвалась от своей игры и смотрела на меня, а я проходил мимо. И я тоже смотрел на нее, не отрываясь, а мать тянула меня за руку, чтобы я не стоял. Так я и уходил с головой, повернутой назад, а она все стояла и смотрела. Это невозможно объяснить здраво, что она увидела во мне и что я в ней увидел, но я испытал какое-то сладкое и тоскливое чувство чего-то красивого и несбыточного. И это чувство преследовало меня всю жизнь.
В школе я увлекался разными девочками начиная со второго класса. Особенно сильное чувство я испытывал в пятом классе к Кате Лопуховой, мы ее звали Катерек. Она не была красавицей в традиционном смысле, но в ней была какая-то страшная притягательность, меня к ней тянуло, как магнитом. Я приходил в школу первым и ждал ее у входа. Я сидел с моим дружком из Колоколовки Шуркой Лопуховым по прозвищу Карька на предпоследней парте, а Катерек со своей подругой Тамарой Почивалиной – на последней. Или наоборот. Едва заканчивался урок, как я набрасывался на нее, заваливал ее где-то за партами, у голландки, и целовал. Она, конечно, сопротивлялась, но едва ли обижалась на меня. Во всяком случае, не жаловалась. Это было сильное увлечение, которое длилось несколько лет. Я, наверное, не был ей противен, но все-таки увлечение было, кажется, односторонним. Больше с моей стороны. Сейчас я думаю, что и слава Богу, а то я так и застрял бы в Хомутовке, уж очень сильно я ее любил.
Она была, конечно, не единственной. Некоторое время я увлекался Шурой Елизаровой из Кочетовки, а в двадцать лет влюбился в ее сестру Лиду Елизарову – даже писал ей стихи, что-то вроде такого: «Лида, Лида, ты ли это, Лида…» и так далее.
Теперь-то я понимаю, что она ни в чем не виновата, это любила моя душа. А если есть желание любить, то всегда найдешь кого. Я и до сих пор не освободился от этой сладкой привычки – влюбляться в кого-нибудь, кем-нибудь бредить. Иногда она приходит во сне – сладкая, очаровательная, и ходишь под впечатлением этого сна день, другой, неделю. А в жизни она совсем не такая. И наконец отделяешь сон от реальности, но это удается не сразу.
Было еще недолгое, но сильное увлечение Лидой Кречетовой, девочкой, приезжавшей в гости из Челябинска. В то время показали фильм по роману Каверина «Два капитана», я отождествлял ее и себя с героями этого фильма. Но Лида была в деревне недолго. Она уехала, еще некоторое время помечтал я о ней, а потом сердце обратилось к тем, кто был рядом. А и рядом были не хуже. Шура Елизарова из Кочетовки доводила меня до бреда, но к ней я как-то боялся подходить.
В детстве меня очень будоражила песня на слова Н. А. Некрасова «Что ты жадно глядишь на дорогу, В стороне от веселых подруг». Это очень точное наблюдение за жизнью юной крестьянки. В этой песне столько точного и жуткого о судьбе русской девушки, что сердце щемит. Почему я вспомнил об этой песне? Мне кажется, все наши девушки находились в этом состоянии ожидания какого-нибудь заезжего корнета. И многих наших деревенских красавиц увозили на сторону какие-нибудь заезжие сердцееды. Нужно родиться в деревне, чтобы понять всю точность, глубину и трагедию «Станционного смотрителя». Гений Пушкина позволил ему увидеть со стороны то, что можно увидеть только изнутри.
Было у меня еще увлечение – Верка Басманова, вот ее то и увез какой-то залетный корнет, то ли узбек, то ли туркмен, но о ней я скажу чуть позже…
В начальных классах мы ходили в школу во вторую смену. Я очень любил сентябрьские и октябрьские дни. Погода обычно стояла солнечная, ясная. Особенно мне понравились дни, когда на ясном голубом небе тянулись белые паутинки, на которых паучки расселялись по всей земле. Это удивительная картина. Школа стояла в окружении вековых вязов, кленов и тополей. В сентябре листва начинала желтеть и опадать, под ногами листья шуршали так упоительно, раздумчиво и умиротворяюще. С кленов срывались и кружились семенные летучки. Приятно было приходить заранее, чтобы еще до уроков потолкаться и побегать. Запомнилось яркое желтое пятно – Тоня Чуфистова в ярком плюшевом пальтишке. Тоня была очень красивой девочкой, но что-то мешало ухаживать за ней. Кажется, у нее было ночное недержание, а в деревне все ведь обо всех знают.
Надо сказать, что в целом, конечно, народ у нас невежественный и со всякого рода предрассудками. Например, если парня не взяли в армию, то он дефектный и его шансы как жениха значительно падали. И эту метку он носил всю жизнь. Конечно, деревня была отражением той жизни и политики, какая была в государстве в целом.
Так, у нас с подозрением относились к людям, которые были в плену. Помню, как какой-то мужик вернулся из лагеря и шел домой и бабы указывали на него, как на прокаженного: «В плену был!» Но в их голосе я чувствовал не только осуждение, но и сочувствие и даже, может быть, зависть. Любая бы предпочла вместо похоронки дождаться живого мужа из плена.
В то время вообще даже мы, дети, чувствовали всеобщую подозрительность и шпиономанию. Многое рассказывали шепотом и только самым доверенным подругам или друзьям. Меня самого потом, когда мне было уже двадцать лет и я попытался ходить по деревням для расширения жизненных впечатлений, в райцентре Сосново приняли за шпиона и сдали в районное отделение милиции. Шептались потому, что помнили случай, когда мужик спел частушку то ли про председателя, то ли про бригадира и на следующий день его увезли. Больше он в деревне не появился, и сведений о нем никто не имел. Помню какие-то слухи про врачей-отравителей. Помню, как все замирали, слушая по радио на столбе сводки о здоровье Сталина, испытывая опасения войны в случае его смерти. А потом страна погрузилась в какой-то мрак в связи со смертью вождя. Я во время этого события, когда новость разнеслась по селу, катался с горки на лыжах и продолжал кататься, независимо от этой новости. В то время я учился в четвертом классе.
Каким-то образом просочился слух, что Сталин вовсе не икона, что на его совести много всякого. Не знаю, почему именно я, но однажды на перемене я в нашем классе срезал портрет Сталина, висевший на стене. Пришла учительница, задала вопрос: «Кто это сделал?». Не помню, признался я или нет, но портрет обратно не повесили и никаких последствий не было. Во всяком случае, в памяти ничего такого не осталось.
К предрассудкам и невежеству я бы отнес и обычай драться деревня на деревню или даже село на село. Причем драки эти случались непонятно по каким причинам. Вражды как таковой вроде бы и не было, но все же какая-то неприязнь таилась. Однажды, когда я учился в пятом классе, хомутовские ребята решили дать бой колоколовским. Выбрали для этого место, на горе перед бывшим барским садом, назвали его Куликово поле и договорились в какой-то день после уроков встретиться там стенка на стенку. Использовали и подручные средства: плетки, цепи. Я нашел где-то отломанный рог от вил.
На занятиях в школе я сидел со своим дружком Шуркой Карька из Колоколовки, мы с ним обсуждали предстоящее сражение. После уроков каждый побежал со своими на место сражения. Когда все началось, мне как раз Шурка и подвернулся и я его огрел этой железкой по ладони. Откуда-то из засады, устроенной в кустах сирени, выскочили взрослые парни на подмогу и тем и другим. Хомутовские одержали верх, и колоколовские бежали. А мы потом долго и возбужденно обсуждали, кто как и кого одолел. А вообще все это идет от каких-то старых традиций. Когда я потом учился в Челябинске в строительном училище, то там мы дрались училище на училище.
С пятого класса учеба приняла совсем другой характер. Мы, четвероклассники, оказались за одной партой с третьегодниками, то есть с теми, кто сидел в одном классе три года. У этих переростков не было расположения к учебе, они просто проводили в школе время, занимаясь всякого рода шалостями и пакостями. Сосредоточиться на занятиях было совершенно невозможно. Я стал получать отметки 5, 2, 5, 2… Получив двойку, я на следующем занятии ее исправлял на 5, а на следующий раз опять получал двойку. Так прошел пятый класс, потом шестой. В пятом классе я сидел за одной партой с тем самым Киричом, о котором я уже упоминал. Когда мы сдавали экзамен по русскому языку, Кирич попросил меня помочь ему поскольку с русским у меня было все же отлично. Мы сидели на первой парте, но я ухитрялся все ему исправлять и до того увлекся, что Кирич получил пятерку, а я четверку, и это было мне очень обидно.