Страница 5 из 32
В Моршанск ездили, конечно, зайцами – либо под ступеньками пассажирского поезда, либо в тамбуре товарняка, либо на крыше пассажирского или пригородного поезда. В то время это было обычное явление, и по крышам вагонов мы бегали, как по дороге. Иногда люди даже спали на крыше, и известны случаи, когда кто-то просыпался перед крытым мостом и его сбивало. На крышах много ездило и всякой шпаны.
В самом раннем детстве природа производила на меня огромное впечатление. Особенно облака – белые, кучевые. После дождя мы любили бегать по лужам, но иногда меня охватывала оторопь, когда я смотрел, я понимал, что это иллюзия, и все равно боялся – настолько реальным казалось, что передо мной пропасть небесная.
В четвертом классе, вернее, летом перед четвертым классом, я читал рассказ Льва Толстого «Кавказский пленник», произведший на меня очень сильное впечатление, и горы мне виделись именно в нагромождении облаков. Я смотрел на облака, а видел горы и двух русских офицеров. Литература, природа и воображение сливались воедино.
В раннем детстве я застал совсем еще натуральное хозяйство: еще ходили в лаптях, сами ткали, толкли сушеную картошку в ступе – готовили крахмал, сами сбивали масло в горшках или в специальном деревянном приспособлении (забыл слово), мололи вручную зерно, молотили цепами и провеивали вручную. Все это делал и я сам. А кроме того, клеил галоши и резиновые сапоги, подшивал валенки, да и мало ли что приходилось делать. Взять хоть керосинку – я легко ее сооружаю из подручных средств. Иногда еще и теперь случается применить такое умение. Или сплести корзину. Умением плести корзины я обязан деду Василию Отдельнову Он поручал мне резать хворост, а потом показывал, как это делается. С дедом Василием у меня связано одно забавное воспоминание. Он любил конфеты карамель. Бывало, вынет конфету из кармана, покажет мне и по слогам прочитает: «Ка-ра-мель! Карамель! Хороший карамель!» – скажет восторженно и положит себе в рот. Я так ни одну и не попробовал.
Дед Василий был заядлым курильщиком и обеспечивал табаком себя сам – высаживал табак, потом сушил, резал, добавлял для аромата цветы донника. С тех пор я всегда, нюхая донник, вспоминаю его. Потом, в середине пятидесятых, он уехал вместе с семьей в Калининградскую область, где его старший внук Михаил остался после войны.
Вообще воспоминания детства беспорядочны и отрывочны, они живут во мне отдельными картинками. Вот мы бегаем по лугам, едим «матрену», как называется эта трава культурно – не знаю. Надо сказать, у нас вообще много названий носят местный характер. Паслен, например, у нас называется «бздника», но произносили мы это слова без звука «д», поскольку не знали, от какого глагола оно происходит. Я вообще долгое время не знал, что это «паслен». «Витька, айда бзднику есть!» – и пошли есть бзднику. Мне и в голову не приходило, что название не очень приличное. Мы любили есть крушину. У какого-то поэта есть книга с названием «Крушина – ягода сладкая». Она, конечно, не совсем сладкая, но дурманящая. Если съесть кружку этой ягоды, то начинает болеть голова. Она действительно «крушит». Крушина считается ядовитой ягодой, и те, кто не пробовал, боятся ее есть. Помню, абитуриентами работали мы в колхозе на картошке. Я набрал горсть крушины и кинул в рот. Ребята испугались: «Ты что, отравишься!». Я посмеялся. Правда, семечки нужно выплевывать, они очень горькие, а сок – дурманный. Крушина в сознании у меня каким-то образом связана еще и с любовью… Может быть, потому, что «а с семнадцати годов крушит девушку любовь», как поется в известной песне.
Большую часть лета мы проводили на речке. Утром я еще сплю, солнце освещает дом, слышу, кто-то зовет: «Витька, айда купаться!». Вылетаю из дому, время, наверное, около одиннадцати, солнце уже высоко, воздух горячий, и мы, собрав всех ребят с нашего конца деревни, бежим на речку – с горы, в овраг. Бежим с криком, гиканьем, сбрасывая с себя на ходу одежду, и, добежав до купального места, бросаем одежду и ныряем. Купание – веселое занятие, тут и кто дальше нырнет, и кто дольше просидит в воде, и подныриванье, и брызганье, чего только нет – даже грязевые ванны вместе со свиньями неподалеку.
Речка наша Каменка небольшая, таких речек по Руси тысячи. В некоторых местах воды по колено и даже меньше, но есть и заводи, глубокие места, где обычно все купаются, там и утонуть нетрудно, иногда такое и случается. Но между тем в ней водится разная рыба – щука, плотва, пескарь, вьюн, караси. Маленьких пескариков мы ловили руками и ели их сырыми, иногда даже без соли. Пескариков у нас зовут вьюнами, а вьюна называют пескарем. Вьюны ловятся редко, и я не любил их, потому что они расцветкой напоминают тритона.
Удочками у нас редко кто ловит.
Однажды я поймал на удочку огромную плотву. Мать сварила мне ее, и я с большим удовольствием ее съел. Рыбалка у нас была двух видов. Наиболее популярная рыбалка осуществлялась следующим образом. Мы перегораживали в удобном месте реку делали земляную запруду. Пока в ней набиралась вода, в речке вода оттекала вниз, обнажая местами дно. Рыба оставалась в углублениях, где мы ее ловили корзинами. Случался вполне хороший улов. Потом плотина прорывалась, и речка входила в свои берега. Мы раскладывали рыбу на несколько примерно равных кучек, кто-нибудь отворачивался, и мы его спрашивали: «Кому?». – «Юрке». Юрка брал свою кучку без обиды, что досталось. «Кому?» – «Володьке».
Эта небольшая речка в половодье разливалась на полкилометра, и мощный поток с ревом шел вниз. Я любил ночью слушать этот шум воды, он будил во мне воображение, мечту о каких-то путешествиях… Вода эта заполняла все наши луга, и таким образом на лугах все брачи могли оказаться с рыбой. Врачами у нас называют множество небольших, но часто очень глубоких прудов, образовавшихся после выемки торфа. Летом в этих брачах мы ловили карасей, щук и вьюнов. Запомнился случай – в каком-то браче, величиной примерно метра полтора на два, я запустил корзину на шесте и вытащил уйму карасей. Бывало и такое. Мужики ходили по глубоким местам с бреднем – у них масштаб был посолиднее.
Я очень любил полую воду, время, когда летят перелетные птицы. Нет более захватывающего зрелища, чем перелет птиц. Особенность наших мест состоит в том, что над нами птицы летят очень высоко, действительно в поднебесье. Стоишь, запрокинув голову, и смотришь, смотришь, пока не заломит шею. Мне и сейчас нередко снятся эти перелеты.
А когда идет полая вода, прилетают бекасы и играют над болотом под барским садом. «Дикий баран» называют у нас эту птицу. Падая с высоты, он играет хвостом, издавая звук, похожий на блеянье барана. Край наш далеко не богатый, поэтому всякая дичь вызывала во мне прилив каких-то сладких чувств. Возможно, это потому, что в детстве я мечтал, когда вырасту, стать охотником. Уехать куда-нибудь поглубже в тайгу и жить там охотой. Помню даже, как изучал карту страны и искал на ней места, где наименьшее количество населенных пунктов. Такие места были в Коми и на реках Зея и Бурея. Вот туда-то я и мечтал переселиться.
Увлечение охотой пошло во мне от чтения литературы о природе. Сначала это был Виталий Бианки, потом Мамин-Сибиряк, Соколов-Микитов, Пришвин, Паустовский, но более всего меня захватил В. К. Арсеньев. Сначала «Дерсу Узала», потом «Путешествие по Уссурийскому краю». Это увлечение я долго изживал в себе, но в детстве охота была моей мечтой. Теперь я даже литературу об охоте перестал читать. Недавно перечитывал своего любимого Соколова-Микитова. Он рассказывает, как ночью на звук выстрелил и убил воробьиного сычика. Он даже и не знал, кто там, убивать было незачем, а вот взял и убил. Конечно, охотники есть разные. Теперь я охоту признаю лишь как добывание пищи. И никакого спорта.
В детстве я не был слишком жалостливым, хотя никогда не разорял птичьих гнезд. Это было святое. А вот воробьев ловил вместе с другими ребятами. Из воробьев варили суп. Впрочем, не помню, чтобы я его ел. Варили не мы, я лишь помогал кому-то ловить их. Голубей у нас не было принято ловить – это считалось грехом, голубь – птица святая.