Страница 14 из 32
Однажды в этой газете напечатали мою заметку о том, что дом культуры «Зеленый» слишком долго ремонтируется. Помню, как я пришел вечером в дом культуры, у входа в который стоял наш руководитель Валендер с членами драмкружка. Завидев меня, он воскликнул: «А вот и наш писатель!». В этом были и ирония, и одобрение, и, может быть, поэтому мне запомнился этот эпизод.
В редакции обещали напечатать мои этюды о природе, но потом газета стала перепечатывать материалы, кажется, XXI съезда КПСС. Газета была то ли двухстраничным, то ли четырехстраничным листком, и, конечно, она перепечатывала материалы долго, так что я со временем утратил к ней интерес.
Дома у меня была собранная братом небольшая библиотека, помещавшаяся сначала на этажерке, а потом в небольшом книжном шкафу. В нем первый том из восьмитомного Шекспира, первый том словаря Даля, который я с интересом и подолгу листал, томик А. Блока, зелененький пятитомник Есенина, кажется, неполный, сборничек сонетов Мицкевича и «Сонеты»
Камоэнса в переводе Левика, эти две последние книжечки сопровождают меня да сих пор. В это время я ночами зачитывался Жуковским, а днем не выпускал из рук «Евгения Онегина», намеревался выучить его наизусть, но ограничился двумя главами. Пушкиным я в это время бредил, в школьной библиотеке было его десятитомное собрание, и я брал его оттуда на дом. Каким-то образом в домашней библиотечке оказались книги о Кольцове и Никитине, они оставили в душе неизгладимый след. Потихоньку я начал и сам покупать книги – купил «Древнегреческую эпиграмму», Апулея в серии «Литературные памятники», потом «Повесть о любви Херея и Каллирои», которую читал во время болезни. Эта книга запомнилась тем, что я и заболел-то однажды от того, что слишком долго стоял под окном милой моему сердцу девушки.
Большое влияние на меня оказал Плутарх. Его знаменитые «Жизнеописания», хотя и в популярном изложении, насытили меня античностью и сделали древний мир близким, почти современным. В то время я умел настолько вживаться в материал, вчувствоваться в него, что начинал терять чувство времени. Пушкина я переживал почти как современника, мне казалось, можно даже застать в живых тех, кто его еще помнил.
Наша учительница литературы, которая любила меня и которую я тоже любил и часто провожал домой, имела довольно стандартные знания по своему предмету и за пределы программы не выходила. Увидев как-то у меня в руках Апулея, спросила, что я читаю, я показал, она ответила: «Не знаю. Мы в институте не проходили…». Это честное признание было своеобразным извинением. Однажды она поручила мне сделать на уроке доклад о Шекспире, и я, добросовестно проштудировав очерк Аникста, удивил всех и учительницу своими познаниями. Зарубежной литературы мы касались весьма поверхностно, и Шекспира, Байрона и Гете я осваивал самостоятельно. «Фауста» я читал в переводе Холодковского, еще не подозревая о существовании пастернаковского. Но Холодковский меня вполне удовлетворял в то время.
Увлечение естественными науками привело меня к философии. Я познакомился, хотя и поверхностно, с трудами Руссо, прочитал некоторые повести Вольтера, прочитал «Похвалу глупости» Эразма Роттердамского, несколько «Опытов» Френсиса Бэкона и добрался до сочинений Джона Локка. Прочитал несколько популярных очерков о космологии, начал штудировать «Краткий очерк истории философии» и «Философский словарь». Постепенно мои интересы стали склоняться в сторону философии, и, когда я закачивал школу, то есть в 1962/63 учебном году, я уже четко знал, что буду поступать на философский факультет Ленинградского университета. Моему увлечению философией странным образом способствовал один из номеров журнала «Америка», опубликовавший кредо девяти современных крупнейших американских философов. Готовясь к университету, я понимал, что знаний у меня маловато. Чтобы расширить свой образовательный багаж, я придумал простую, но рациональную систему. Полгода я работал, а зарплату тратил лишь наполовину, вторую часть оставлял, чтобы жить следующие полгода, не работая, а только готовясь к университету. В конце концов это дало свои результаты.
Если с литературой у меня была какая-то ясность, то с некоторыми дисциплинами были и проблемы. Физику я при всем старании не мог одолеть и выше четверки не поднялся. Астрономию у нас не преподавали, и я ее учил самостоятельно, потому что при поступлении в вуз в то время имел значение и средний балл по аттестату. А немецкий язык я учил по самоучителю, хотя преподаватели по немецкому у нас были. Мы очень любили добрейшего старика-немца Вейса Христиана Христиановича, который, впрочем, мало учил нас языку. Сам же он, между прочим, читал лекции на немецком языке в немецкой диаспоре, и как-то я ходил в ДК «Зеленый» на одну из таких лекций. Замечу попутно, что на ЧМЗ было очень много немцев, в школе тоже, в том числе и в нашем классе. Со всеми ними у меня были замечательные отношения, но немецкий язык они знали не лучше меня, во всяком случае, на уроках их знания не были заметны.
Так или иначе, но школу я закончил со средним баллом 4,5, а по профильным, то есть по тем, по которым мне надо было сдавать экзамен в университет, у меня было 5 баллов, и это помогло мне набрать проходной балл и стать студентом. Но это уже было летом 1963 года. А до этого я хотел бы вспомнить еще кое-какие страницы моего пребывания в Челябинске.
Драмкружок в «Зеленом»
Во-первых, хочу сказать несколько слов о драматическом кружке в «Зеленом» доме культуры, в котором я занимался в течение трех лет. Не помню, как я узнал об этом кружке, может быть, висело объявление и я решил, что мне это интересно.
Условием поступления в кружок был вступительный экзамен, на котором надо было что-то читать. Я пришел на испытание к руководителю кружка Валендеру Читал я стихотворение Некрасова:
Валендер выслушал меня и сказал к моему удивлению, что я плохо выговариваю «г». Он дал мне несколько упражнений, и я стал бороться с этим дефектом.
В работе кружка мне более всего нравились репетиции и застольное чтение ролей, а также с работа с мизансценами непосредственно на сцене. Ставили мы обычно какие-то спектакли, в которых участвовали опытные старшие товарищи.
У меня сохранились две типографски отпечатанные программки тех спектаклей. Один спектакль представлял собой какую-то революционную агитку, где я играл три роли – солдата, официанта и старика с палкой. Однажды с этим спектаклем мы ездили на гастроли в сельскую местность. Случилось так, что парень, игравший матроса, не пришел. Валендер был в отчаянье и не знал, как быть – спектакль срывался. Наконец мы приняли решение, что я буду говорить реплики и за солдата, и за матроса, а они там разговаривают между собой. Слова и того и другого я помнил. Я задавал вопросы и сам отвечал на них. Не знаю, поняли зрители что-нибудь или нет, но это был вечер моего триумфа – я спас наш спектакль. Первой фигурой в нашем театре я не был – были люди более яркие по дарованию и более опытные. Один из нас, помню, собирался в Москву, в театральное училище. Не знаю, поступил ли он, фамилия у него была как у гоголевского героя – Ковалев, но что-то артистов с такой фамилией я не знаю.
В рассказе «Большая роль» у меня есть «немец Карл Оттович Валендер, который хотя сам и не стал большим артистом, но дело свое знал хорошо. Перед самой войной он учился в театральном училище в Киеве, закончил три курса…». Это списано с реального Валендера, которого, впрочем, звали иначе, но подлинное имя я забыл, иначе непременно сохранил бы его в знак благодарности. Кое-чему я научился – азам сценического движения, работе с текстом, некоторому умению строить мизансцены. Летом 1961 года я ездил к сестре на Амур, и там эти навыки мне пригодились. Я репетировал концерт с местной молодежью и учил их ходить по сцене, а также держаться перед зрителем.